-- Нет, еще не стал. Я лучше знаю, я чиста, как весталка, -- утверждает Кавелька. -- Он, правда, порывался, негодник, но я не позволила.

Путаник сопит в оправдание.

-- А как же становятся "по настоящему"? -- улыбается Мерина. -- С помощью снопа и ветвей?

-- Разве ты не знаешь? -- спрашивает Кавелька.

-- Нет, -- улыбается Марина.

-- Иди сюда. -- И Кавелька шепчет моей жене на ухо таинства любви.

-- Как интересно!.. -- говорит Марина, прямо-таки засовывая ухо в Кавелькин рот; но я ждал, что она сильнее удивится. -- Я тоже хочу попробовать. То-то я думала... А это можно делать с любым мужчиной или только с Путаником?

-- С любым, кроме Путаника, -- говорит Кавелька.

-- Тогда расскажи об этом же Ивану.

-- Я все знаю, -- говорю я.

-- Знаешь? -- удивляется Марина. -- Тебе Путаник рассказал?...

Мы гасим свет, запираем двери и расходимся в разные стороны.

Возле дома я говорю Марине:

-- Давай заглянем к Адаму Петровичу! Вот он за нас порадуется.

-- Конечно, заглянем, -- соглашается Марина, -- хоть мне и хочется поскорее попробовать.

Нам открывает Фрикаделина, в глазах -- слезы.

-- Что случилось? -- пугаюсь я, потому что первый раз вижу Фрикаделину плачущей.

-- Нашего секретаря сняли с работы, -- всхлипывает Фрикаделина, -- а мой дурак заявление написал. Не буду, говорит, ждать, когда выгонят.

-- Давно это случилось? -- спрашиваю я.

-- Днем, -- отвечает Фрикаделина.

-- А где Адам Петрович? -- спрашиваю я.

-- В типографии.

Мы бежим туда, и еще от дома я замечаю, что на крыше типографии стоит, как печная труба, столб света, а из столба валит дым, словно исток Млечного Пути. Мы припускаем еще быстрее. Какие-то полуночные зеваки думают вслух, вызывать -- не вызывать пожарную команду. На проходной -- никого. Перепрыгивая через три ступеньки, я влетаю на чердак, ногой пинаю дверь с этикеткой "Директор" и первое, что вижу, -- черный металлический ящик на длинных ножках, в котором уличные продавцы готовят шашлык. Из мангала и валит дым в открытое на крыше окно, а Семенов мешает в мангале кочергой, кашеварит. Сусанин сидит за столом в клубах дыма, и вокруг его головы летают траурные бабочки -- клочья горелой бумаги. Лицо Сусанина страшного цвета. В такой цвет выкрашены стены сортира на Сворском вокзале. Адам Петрович кидает в огонь целые охапки бумаг и даже папки, а Семенов старательно их ворошит, чтобы горело быстро и без остатка.

У меня отлегает от сердца. Я плюхаюсь на стул возле двери и говорю:

-- Ну и напугали вы меня, Адам Петрович! Я уж решил, что вы типографию с горя подпалили.

-- С какого горя? -- спрашивает Сусанин, раздирая стопу приказов.

-- Разве ничего не случилось? Секретаря не сняли?

-- Ровным счетом ничего не случилось, -- говорит Сусанин. -- Я сжигаю свой архив. Зачем он преемнику?

-- Может, еще успеете дело поправить? Может быть, что-то само собой изменится?

-- Поправить? -- переспрашивает Сусанин. -- Не стоит ничего поправлять.

-- Идемте спать, Адам Петрович. Ляжем, как в сказке: утро вечера мудренее. За ночь обмозгуете ситуацию, глядишь, придумаете какой-нибудь неожиданный ход и выпутаетесь.

-- Вот я как раз и выпутываюсь! -- кричит Сусанин, бросая в огонь гроссбухи.

-- Они не сгорят, -- говорит Семенов, -- надо было порвать в клочья.

-- Знай помешивай! -- командует Сусанин.

-- Зря вы так быстро руки кверху подняли. Лучше места, чем у вас, во всем Сворске не сыщешь.

-- Я не сдаюсь и не собираюсь ничего искать. И потом -- мирное население в плен не берут.

-- В мирное время, -- добавляет Семенов.

-- Да замолчишь ты, наконец! -- кричит Сусанин. -- Хоть раз можешь обойтись без сентенций?!

-- Я вот тебе поору на меня, -- грозит Семенов кочергой.

-- Зачем же вы подали заявление, -- спрашиваю я, -- если не сдаетесь?

-- Зачем? Да не понравилось мне, что моя тринадцатилетняя дочь заговорила обо мне в перфекте. Нашла в семье покойничка!.. Мне стыдно перед своим ребенком! Никому не стыдно -- а мне стыдно!

-- Что же она такого ужасного сказала?

-- Да говорит: "Мой отец жил, потому что его родили. Он умел только пить-есть, гадить и смотреть в окно по вечерам, строя при этом такую грустную физиономию, словно на улице осталась вся его жизнь. Каждый день этот трус ходил на работу, которую ненавидел, и боялся уволиться, чтобы не потерять то, что у него было: вытертый палас, замусоленное кресло, магнитофон с отжившими песнями и хрустальную пепельницу на журнальном столике. Он продал вечное, чтобы за зарплату существовать в преходящем и владеть своей рухлядью на правах личной собственности. Он превратился в марионетку, которую дергали вещи, вернее, барахло. А ведь в детстве подавал надежды вырасти порядочным человеком".

-- Антонина уже задумывается о вечном и преходящем? -- спрашивает Семенов.

-- Нет, вечное я от себя вставил.

-- А пепельницу?

-- Пепельница -- тоже отсебятина.

-- Что же сказала твоя дочь?

-- Неважно.

-- Ничего она и не говорила, -- решает Семенов.

-- Так скажет, если я не уволюсь.

-- Но как вы собираетесь жить без работы? -- спрашиваю я.

Сусанин машет рукой:

-- Все равно на этой работе я чувствую себя безработным. Семь лет сижу на чемоданах и все не решусь подхватить их и убежать сломя голову. Паяц гороховый, который сам себя развлекает, пытаясь скоротать время до пенсии, спастись от обвинения в тунеядстве и встать в ряды Столика и Сплю. Вдолбили в школе, что у нас каждая личность развивается в полной гармонии с обществом, и я сидел, ждал до седины в висках, когда начнется мое гармоничное развитие. Господи, сколько идей погибло во мне! За что у меня отняли меня?! За что превратили в живую разнарядку?! В чем я провинился?! В чем моя вина?! Хватит! Сегодня я стал жмотом. Больше не отдам даже дня своей жизни. Пусть не просят. И наконец-то перестану чувствовать себя увядшей проституткой.

-- Все равно мне непонятно, чем вам вдруг не угодило кресло директора, -- говорю я. -- Все мы -- разнарядки. И в любом другом месте вас ждет то же самое.

Сусанин кладет ноги на стол, как янки:

-- Понимаешь, Иван, я -- одержимый. Когда я был чуть моложе тебя, я открыл себе мир античных лириков и влюбился в одного из них. С тех пор я хочу целыми днями читать его, думать о нем и писать, чтобы другие тоже узнали, какой великий и сладкоголосый поэт был Пиндар, и почему даже пчелы строили соты на его губах. Когда меня сослали в Сворск, я сказал себе: плюнь на эту принудительную полутюремную работу, делай кое-как, лишь бы отвязались, но трудись по выходным, пиши свою книгу. "Книгу восхищения Пиндаром"! Когда никто не скажет тебе, что ты лодырь и объедаешь государство, когда другие пьют пиво или снят перед телевизором -- делай дело. Делай хоть для себя, если никому это не нужно. Ведь такую работу и работой не назовешь, -- это удовольствие!.. Так говорил, говорил я, по ничего у меня не получалось. Все выходило кое-как: и принудиловка, и удовольствие. Чтобы заниматься филологией всерьез, надо иметь под рукой государственную библиотеку, и не одну. А когда мне было ездить в Ленинград и в Москву? Кто отпустил бы меня на год в творческую командировку, если я нужен здесь заниматься не своим делом...

-- Хватит хныкать, -- говорит Семенов. Но Сусанин не обращает на него внимания, он нашел благодарного слушателя.

-- ...Вся беда в том, Иван, что не один я полоскаю нос в чужой тарелке. Миллионы не смогли стать тем, кем хотели, и живут теперь, как в парнике: растут по потолку на дозволенном уровне; а другие миллионы стали тем, кем им ни в коем случае быть нельзя. А что может страна, в которой люди заняты не своим делом, в которой отставные майоры и прирожденные фарцовщики лезут в журналистику, а дипломаты и математики руководят банями? Ничего такая страна не может! Ничегошеньки!.. Мировая история кишмя кишит откровенными глупостями и преступлениями, но наша молодая страна по количеству совершенных ошибок и просчетов впереди всех на голову, всех государств, всех цивилизаций, всех эпох. Одной экономики хватило бы на лидерство. Правда, пока слабо изучена индийская культура Мохенджо-Даро. Будем уповать на то, что ее правители были еще более бестолковые. Другой надежды нет.