Договор Смагину очень понравился. Хороший был договор, надежный. Самое главное в нем было то, что от него, от папика, ничего особо и не требовалось. Живи себе и в ус не дуй. Иван Сергеевич взял шариковую ручку и размашисто расписался под текстом, перечеркнув своей подписью пару звезд и одну крабовидную туманность. Буквы подписи сразу налились золотом, воспарили над бумагой: договор приобрел силу и… растаял в руках папика.

– Подписал? – Сема чертиком выскочил из-под стола, ошалело заплясал на месте, дробно отстукивая пятками морзянку:

– Вот заживем теперь!

– Да ты, мерзавец, никак трезвый? – удивился Смагин. – Притворялся, что ли?

– Ни в коем разе, – замотал головой Сема. – Все в натуре было! Просто теперь меня никакая спиртяга брать не будет, коли я официально стал на работу – не положено! Я же за алкоголиками приглядываю, – виновато закончил он.

– Как это? – озадачился папик. – Но я ведь не алкаш.

– Будешь, – радостно успокоил его ангел, – я тебе помогу. Мой профиль – обслуживать только горьких пьяниц и конченых алкоголиков. Иначе у нас с тобой ничего не выйдет, останешься без моей охраны и со своим черным столбом. Хочешь со столбом?

– Не хочу, – уныло ответил Смагин, – и водку ведрами пить не хочу.

– Захочешь, – уверенно пообещал Сема, – ох, как еще захочешь…

Прошел год. Нет, пролетел – шумно, бестолково и ужасно быстро, как веселый пьяный мойщик окон с десятого этажа. Иван Сергеевич и не заметил смены времен года, да и до того ли ему было! Ох, не до того…

Смагин изо дня в день сражался за свою жизнь, за свое право на существование – он пил водку, пил отчаянно и много. Архимного. Потому как ежели Иван Сергеевич хоть день был не нажратый, то Хранитель Сема вроде бы как оказывался не у дел. И в такие дни с Иваном Сергеевичем происходили некоторые неприятности. Не смертельные, нет – тут ангел Сема был на высоте, – но мерзкие и досадные. В один из таких дней Иван Сергеевич неожиданно узнал, что им «наверху» весьма недовольны и он, как бы это помягче сказать, теперь несколько понижен в должности. Говоря казенным языком – наказан в дисциплинарном порядке за развал работы и срыв регулярных платежей. Но Смагин только горько усмехнулся в ответ на это сообщение. Последнее время его волновало совсем другое: его волновал только Сема. Вернее, присутствие Хранителя при Иване Сергеевиче. А точнее – непростой, тяжелый вопрос: как жить дальше?

И вот ведь какая гадкая получалась закавыка: если Смагин, устав от беспробудного пьянства, вдруг бросит пить, то, значит, Сема не сможет выполнять свою работу – быть ангелом-хранителем при пьянице. И тогда его, Сему, могут отозвать, и останется трезвый Иван Сергеевич один на один со своим черным столбом и недовольным начальством. А если пить так и дальше, как требовал от него Сема, то на хрена, скажите, пожалуйста, такая жизнь нужна? Проснулся – надрался – уснул? Никакой романтики.

Пока Иван Сергеевич мучился шекспировскими страстями – «Пить или не пить? Вот в чем вопрос…», – жизнь шла своим чередом. Летом Смагина известили, что он… э-э… уволен. Выброшен из дела раз и навсегда. Хорошо хоть не убрали вовсе – у братвы эти вопросы решаются просто. Видимо, «наверху» посчитали, что нынешний Иван Сергеевич, алкоголик и бездельник, опасности для бывших партнеров не представляет. А может, что и другое решили, но Сема надежно прикрывал своего подопечного.

В начале осени у Смагина сгорел дом. Сгорел дотла, вместе с бронированной дверью и кроватью, в которой Иван Сергеевич в пьяном, естественно, виде курил на сон грядущий. Кровать была единственным предметом, который имелся в пустом доме, все остальное было давно продано и пропито. А теперь не стало и кровати. И дома тоже не стало. Это было очень обидно, тем более что Смагин собирался пустить к себе на постой квартирантов и жить дальше на вырученные от аренды деньги. Вернее – пить. Или, на худой случай, продать дом. Увы, и еще раз увы, мечты и планы Ивана Сергеевича рассыпались горячим пеплом. Одно хорошо – сам Иван Сергеевич в пожаре совершенно не пострадал. Даже не обжегся!

И пришлось Смагину в конце концов устраиваться на работу. Очень унизительную для человека его запросов и бывших возможностей работу – истопником в лицей. С испытательным сроком в два месяца. И это было хорошо – хорошо, что вообще взяли! Потому как слава у Смагина – бывшего «папика», бывшего крутого, бывшего денежного – была худая. Неважная нынче слава была: слава городского сумасшедшего. Полного придурка и дебила. А все потому, что Иван Сергеевич не стеснялся прилюдно поносить ангела Сему за его сволочную специализацию – помощь исключительно пьяницам. И спорить с Хранителем прилюдно не стеснялся. А так как Сему видел лишь он один, то, в общем, люди косо смотрели на Ивана Сергеевича, считая его инвалидом рэкетирского труда. Человеком с пулей во лбу.

Директор элитного лицея был одним из прежних «опекаемых» Ивана Сергеевича и взял Смагина на черновую работу скорее всего не из жалости, а из глубокого, неподдельного чувства злорадства. И по-человечески его можно было понять: приятно, елки-палки, когда тот, кто годами верховодил над тобой, вдруг оказался на дне, да еще в твоем полном подчинении! Вернее, не на дне, а в подвале, в бойлерной, среди угля. Впрочем, какая разница! Главное – что в подчинении. В шестерках. И Иван Сергеевич за два месяца всласть хлебнул этого подчинения.

Огонь гудел в чугунной утробе водогрейной печи. Подвальный сумрак черным сырым туманом висел по мокрым углам, таился за коробами с углем. Голая лампочка одиноко мерзла под цементным потолком, тускло освещая саму себя. Бойница уличного окошка была забита снегом, на улице мела пурга. Смагин сидел на табурете возле огненной пасти печи – здесь было теплее – и старательно пытался налить портвейн в щербатый стакан. Стакан и горлышко бутылки совмещались через раз, гуляя по сложным и непонятным траекториям; ватные брюки на коленях были уже мокрыми от пролитого вина.

– Твою мать! – раздраженно сказал Смагин и, швырнув стакан в стену, выпил остатки вина из горлышка. Сразу стало как-то легче и теплее. И лампочка вроде бы засветилась чуть ярче – в подвале заметно посветлело. Но это была не лампочка.

– А, явился, – неприятным голосом проскрипел Иван Сергеевич, глядя на Сему, вышедшего откуда-то из стены, – давненько тебя что-то не было. Может, еще кого охраняешь? На полставки. Бла-а-агодетель! – Смагин икнул и зло плюнул под ноги ангелу. Сема – впрочем, он давно уже требовал, чтобы Иван величал его Семеном Григорьевичем, но Смагин игнорировал это заявление – брезгливо повел плечом, отстраненною посмотрел на Ивана Сергеевича и скривил рот в кислой улыбке.

Выглядел Сема в подвальной грязи совершенно неуместно. Можно сказать, нелепо: очень чистенький, очень опрятный, упакованный в богатые, явно новые ангельские шмотки – он светился ровным золотым светом. Как новогодний елочный апельсин с подсветкой. Да и ростом Семен Григорьевич вроде как стал повыше. И лицо свежее – щеки Хранителя были тщательно припудрены золотой пыльцой. Белоснежные крылья, перышко к перышку, беззвучно сложились за его спиной. Идеально ровно посаженый нимб мягко сиял над семиной макушкой пригашенным солнечным светом.

– Ты… ты чего это такой? – с подозрением рассматривая ангела, хрипло спросил Смагин. – Праздник какой, что ли? Божеский.

– Я давно такой, – сквозь зубы процедил Сема, с неприязнью глядя на Ивана Сергеевича. – Ты просто не обращал на мою внешность внимания. Конечно! Нажрется, понимаешь ли, с утра, глаза водкой зальет и – вся ему радость. До ангелов ли тут! А я его охраняй, доглядывай. Заботься! Тьфу, зараза.

– Э, э, постой, – ошарашено уставился Смагин на Хранителя и даже привстал с табурета, – ты чего несешь? Сдурел, что ли? Я же… У нас ведь договор… Ты же по пьяницам специалист!

– Ну и что, – фыркнул Сема, небрежно стряхивая пальчиком с плеча невидимую соринку. – Ну, специалист. Но любить вас, алкашей, не обязан. Да-с. Мало ли вас под моей опекой было! Все равно одним заканчиваете… – ангел с отвращением повел вокруг себя рукой. – До чего докатился, подумать только! Истопник. Угольщик. Р-рванина, – Сема топнул ногой. – Осточертел ты мне. Видеть тебя не хочу.