Я, конечно, не могу тягаться с Битлами по части писем поклонников, однако же и мне пишут, и должен с радостью отметить, что почти все письма приносят мне удовлетворение.

Правда, некоторые из них меня огорчают: хотя я всегда стремлюсь удовлетворить просьбы своих авторов, иногда это просто невозможно. Например, один юный корреспондент, сообщив, что он работает над научным проектом, связанным с Солнечной системой, очень просил меня прислать ему все, что я когда-либо написал на эту тему, и вообще любые материалы, какие у меня найдутся.

Подобное письмо заканчивается обычно наспех приписанным постскриптумом: «Пожалуйста, ответьте немедленно, так как проект должен быть закончен к 15 числу». И столь же неизменно я получаю письмо (пересланное издателем) 16-го.

В течение школьного семестра редко выпадает неделя затишья, когда не приходит несколько таких писем.

Я испытываю еще большее огорчение, если не просто лишен возможности выполнить просьбу, но она требует от меня таких усилий, какие я не намерен затрачивать. Например, все больше школьников избирают в качестве темы для сочинения по английской литературе в конце семестра критический разбор произведений вашего покорного слуги (я имею в виду себя самого, если вы не догадались). Это, конечно, льстит моему самолюбию, но что прикажете делать, если меня постоянно бомбардируют десятками вопросов такого рода: о чем вам нравится писать? Какие писатели оказали на вас наибольшее влияние? Ваши любимые рассказы? Как вы расцениваете значение научной фантастики для общества?

Мне приходится писать каждому юному книголюбу, что я не в состоянии подробно отвечать на такие письма, а если бы занялся этим, то у меня не осталось бы времени писать новые произведения, и тогда любознательные молодые люди лишились бы притока новых материалов, о которых они могли бы задавать вопросы.

Мне, однако, пришло в голову, что мои ответы могут быть напечатаны оптом. Правда, по скромности натуры я склонен тушеваться и мне претит писать о себе самом, но, полагаю, что как-нибудь да справлюсь с этой задачей.

Боюсь, что ответ на этот вопрос затерялся где-то во мгле далекого прошлого. Во всяком случае, с тех пор как я себя помню, я рассказывал сам себе разные истории.

Впрочем, могу совершенно точно назвать момент, когда я впервые начал думать о себе как о «писателе». Это было осенью 1931 года, когда мне было одиннадцать лет.

В силу обстоятельств, к которым я вернусь ниже, я начал в ту пору жадно поглощать научную фантастику. Одновременно я был столь же рьяным поклонником приключенческих сериалов, в которых фигурировала группа юных героев.

К сожалению, далеко не все книги такого рода мне удавалось достать. В публичной библиотеке не было «Юных Роуэров», «Тома Свифта», «Даруэллских приятелей», «Попии Отт» и прочего, а чтобы покупать их, у меня не было денег. Мои друзья редко одалживали мне немногочисленные собственные книжки — прежде всего потому, что если мой отец находил их у меня, он тут же их конфисковывал (у моего папаши были весьма высокие литературные критерии). Мне в руки попало всего две-три таких книжонки, и я жадно, с удивительным упорством читал и перечитывал их — понятно, тайком.

И тут, в один прекрасный день, мне пришло в голову, что я мог бы восполнить печальную нехватку чтива, если бы начал писать сам. Я всегда придумывал разные истории, так почему бы не сочинить нечто вроде сериала и не изобразить его на бумаге?

Пятицентовая тетрадка (столько она стоила в те времена) была мне по карману, ручка имелась — чего же еще нужно? Только время. В тот же вечер я устроился в углу кухни и принялся писать историю, которую озаглавил так: «Гринвиллские приятели в колледже».

В первом порыве я накатал полторы главы. Действие развертывалось в колледже, в маленьком городке, и я предоставляю вам судить, какими познаниями о маленьких городках и об их колледжах мог обладать одиннадцатилетний мальчишка — продукт бруклинских трущоб, но никто и никогда не говорил мне, будто надо писать только о том, что тебе известно. (Кстати, я так и не усвоил этого элементарного правила писательского труда, поэтому в дальнейшем сочинял длинные романы о просторах Галактики, хотя из собственного опыта не имел о них тоже ни малейшего представления.)

Одолев полторы главы, я пришел в странно возбужденное состояние. На меня нашел первый приступ серьезной болезни, которую я именую писательским безумием. Самый тяжкий ее симптом — это непреодолимое желание поведать кому-нибудь о великом романе, который вы пишете.

На следующий день я остановил на перемене первого же приятеля по классу и сказал ему:

— Послушай, какую книгу я пишу!

— Что? — переспросил он без энтузиазма.

— Нет, ты послушай, — взволнованно повторил я и начал рассказывать, употребляя те же восхитительные слова, какие занес на бумагу, ибо, естественно, они неизгладимо запечатлелись в моем гудящем мозгу. Мало-помалу у него пробудился интерес, достигший пика к тому моменту, когда действие прервалось и я вынужден был остановиться.

— А дальше? — спросил он.

— Пока не знаю, — признался я.

Он схватил меня за руку.

— Чур, я первый читаю книжку после того, как ты ее закончишь, договорились? Никому другому не давай!

— Договорились, — сказал я смущенно и побрел прочь. В груди моей бушевали страсти. Он явно не расслышал, что я сам пишу эту книгу. Он подумал, будто я читаю книгу, написанную настоящим писателем, и она так захватила его, что он захотел ее почитать.

Именно тогда я и почувствовал себя писателем. В конце концов, я заинтересовал возможного читателя, а о том, что требуются и другие качества, я не подозревал. Позже я ни разу не усомнился в своих писательских способностях, и когда я прервал «Гринвиллских приятелей» — кажется, после восьмой главы, — я сделал это только потому, что принялся за что-то другое.

Следующее важное событие на моем писательском пути произошло в 1934 году. Мой отец, конечно, замечал, что я старательно что-то пишу. Как всякий европеец, он уважал «ученость» и даже намек на литературный талант, и потому решил, что мне нужна пишущая машинка. Да вот беда, в те времена пишущая машинка относилась к предметам роскоши наряду с норковой шубой и яхтой; мы не могли себе такого позволить.

Сколько времени отец мудрил, куда он только ни обращался — этого я точно не знаю, но в конце концов ему попалась пишущая машинка «Ундервуд № 5», которая превосходно работала и стоила 10 долларов.

Мало того, он сделал еще один гигантский шаг, настояв на том, чтобы я правильно пользовался машинкой. Через несколько дней он подошел ко мне и стал наблюдать с отцовской нежностью, как я печатаю. Я долго искал каждую букву и, найдя, ударял по клавише одним напряженным пальцем.

— Я видел, как люди печатают всеми пальцами, словно на пианино играют, сказал он.

— Не знаю, как это сделать, — признался я.

Он положил руку на клавиатуру и сказал:

— Ну что ж, узнай. Еще раз увижу, что ты лупишь одним пальцем, — заберу машинку.

Поскольку задолго до этого случая я убедился в том, что безрассудство моего отца может сравниться разве что с его упрямством, я не стал спорить. Я нашел одну девушку, умевшую печатать, и она объяснила мне, каким пальцем по какой клавише надо ударять, а поскольку я печатал каждый день по нескольку часов, то быстро напрактиковался. В конце концов я смог печатать по семьдесят слов в минуту на механической машинке. Теперь у меня электрическая машинка, и я недавно засек время — оказалось, что я делаю девяносто слов в минуту.

Этого урока я не забыл. Мой сын, унаследовавший мои гены в смысле печатания на машинке, с раннего детства тянулся к ней. До поры до времени я не разрешал ему к ней прикасаться, но когда ему исполнилось 12 лет, я подарил ему машинку и, подражая назидательному тону отца (правда, мне не хватает достоинства, естественного для европейского патриарха), заявил, что если он будет искать каждую букву и долбить, как петух клювом, я отберу у него машинку. После чего показал, как это делается по правилам, и теперь он тоже прекрасно печатает.