Дома, как такового, у Ирины уже давно не было. С мамой стало жить невозможно уже тогда, когда Ирина училась в пятом классе школы. Отец годом раньше съехал от них сюда, на старую дачу, в Салтыковку, а Ирина переехала к папиной сестре, на Самотёку, где в проходной комнате ей отдали целый диван и половинку письменного стола.

На Гиляровского она больше никогда не возвращалась. Первые месяцы она вообще отказывалась навещать мать, забрав из квартиры абсолютно все свои вещи, а потом стала бывать – иногда раз в две недели, иногда чаще.

Отец уходил без ссор, без обиды, пытаясь по мере возможностей поддерживать отношения с мамой и неизменно помогая ей и Ирине деньгами… С отцом последние годы тоже стало как-то особенно, пришлось привыкать к нему заново: папа, работавший всю жизнь редактором в научном издательстве, неожиданно для всех стал писать сам. Его издавали, в нём были заинтересованы… Но последние три года он не покидал своего письменного стола на большой веранде старой дачи.

В зимнее время веранда не отапливалась, и он передвигал рабочий стол на кухню, вплотную к обеденному.

Так они и жили: каждый в своей крепости, мать и отец. Ирина курсировала между ними, исполняя роль папиного литературного агента и маминого социального работника, потому что «комитетов бедноты» мать боялась, а отец не хотел терять своё драгоценное время на общественный транспорт. Но он хотя бы не боялся иногда выходить из дома: до платформы и обратно отец путешествовал самостоятельно, оставаясь, однако, при этом, внутри своих книг.

Ирина помнит, как в детстве они жили на этой даче всей семьёй в летние месяцы и иногда светлой осенью, как совершали большие прогулки по всему посёлку. Последний раз она с родителями делала такой круг пять лет назад, когда мама неожиданно приняла приглашение отца и согласилась в сопровождении Ирины приехать в Салтыковку… Было так приятно видеть обоих родителей рядом, вместе…

Той памятной осенью ей исполнялось 13 лет.

В сумерках Ирина не заметила, что её давно преследовали. От самой станции след в след за ней шла большая худая дворняга, абсолютно чёрного цвета. На что пёс рассчитывал – непонятно, сумок с провизией у Ирины в тот день не было. Правда, в широком кармане пальто лежал вскрытый пакет сушек с маком, которые погрызть в электричке так и не удалось. Может быть, пёс хотел помочь ей с сушками?..

Ирина пса не замечала, занятая своими мыслями. В тот вечер в её реальности этого пса не существовало. Она шла, смотря себе чётко под ноги.

Псу, вероятно, это молчаливое преследование в какой-то момент надоело и он, ускорив шаг, поддел мордой карман её пальто – тот самый, в котором скучали сушки.

– Ого! Пёс – шоколадный нос! Сушки мои унюхал? – весело сказала Ирина, без малейшего испуга.

Пёс завилял хвостом, навострил уши. Ирина протянула ему сушку – пёс продолжал вилять хвостом, но сушки не взял. Ей даже показалось, что он отрицательно покачал головой. Значит, сушки были только предлогом.

– Тебе просто захотелось со мной познакомиться, да?

Пёс в это время кивнул, но Ирина не заметила этого движения: ехавшая по Разинскому шоссе машина на секунду ослепила её фарами.

– Давай я тебя просто поглажу, а то тебя, наверное, и погладить тут некому.

Пёс покорно подставил лоб девушке, закрыв глаза и безвольно опустив хвост.

– Ну, что же мне с тобой делать теперь? Пойдём попробуем показаться моему папе – дом у нас большой… Пойдёшь?

И пёс пошёл.

На стене отцовского дома, рядом с замысловатым крыльцом, была прикреплена жестяная табличка «Дача 10 Мосдачтреста». У этого дома был совершенно другой номер, и он не был десятой дачей; эту табличку несколько лет назад сняли с другого строения, который на самом деле являлся дачей номер десять, и который каждое лето был заселяем каким-то московским ведомством своими штатными сотрудниками.

Таких казённых дач в Салтыковке было больше двух сотен. Всеми домиками заведовала организация Мосдачтрест, напоминающая о своём законном существовании маленькой припиской на каждой жестяной табличке с номерами домов: не просто дача номер десять, а дача номер десять Мосдачтреста. Но вид у всех этих домиков был всё равно совершенно заброшенный: ни одним из них уже давно не пользовались. Многие домики просматривались насквозь «благодаря» выбитым окнам и дверям, снятым с петель…

Гнилые ступени, тощие балкончики с провалившимся полом… На первом этаже была типовая застеклённая верандочка с двумя дверьми в не отапливаемые комнатки; на втором – одно душное, жаркое от раскалённой крыши помещение. Все домики были скучными, безликими, никому не нужными.

Вот с такого домика и была снята однажды эта табличка ставшая теперь раритетной.

Отец сидел на крыльце в старом садовом кресле и стругал ножом длинную палку.

– Папа, я не одна! – крикнула Ирина, открывая калитку и пропуская вперёд пса.

– Ты не поверишь, дочь: я вчера к платформе ходил за газетой…

– Ты стал читать газеты?

– Не перебивай… Нет, не стал, мне просто необходимо было пройтись с газетой, это не важно…

– А завтра ты готовишься идти с посохом?

– Допустим! Не перебивай. За мной увязался кот! Настоящий такой кот, представляешь? И тоже абсолютно чёрный…

– И ты привёл его домой?

– А куда же я его дену, по-твоему, если он идёт и в глаза мне смотрит? Вон, лежит на кухне, отогревается… А пса, конечно, помыть бы завтра… Как Москва? Как мама?

– Не без приключений обе. – Ирина опустилась на верхнюю ступеньку крыльца. – У мамы сегодня была загадочная гостья… Девушка, помладше меня, довольно вежливая, одета прилично… Сказала, что жила давно в нашей квартире и просила разрешения осмотреть квартиру хотя бы с порога… Паспорт свой предлагала… Интересовалась каким-то большим сундуком, который был при ней в этой квартире… Сундука, соответственно никакого не оказалось, ты же знаешь… Наша мама вместо того, чтобы сказать, что сундука не было и нет, заявила, что он был и отдан в театр актёру Щепкину… Эта девушка расстроилась, ушла… Ну а маму потом прорвало, покричали мы с ней основательно друг на друга… Посуда немного пострадала… То, что мама взорвалась – это меня не удивило, ей очень скучно, я понимаю… Но не понравилось мне то, что она очень уверенно заявила, что эта приходившая девушка, по её мнению, и есть хозяйка того сундука, и что она – какая-то Баскакова… Вот такая история! Не знаю, как к этому относиться. Я, вероятно, не имею право так говорить, но, по-моему, маме срочно нужна консультация психиатра. Или, как минимум, психолога.

– Дочь, а эта гостья не говорила, насколько давно она жила в этой квартире?

– Говорила: в прошлой жизни.

– И ты сама это слышала?

– Да.

– Она назвала своё имя?

– К сожалению, я повела себя сразу не очень вежливо… Я не спросила!

– Ну, а мама, конечно, подавно.

– Она вообще была занята своей новой ролью.

– ?

– Она у нас теперь «окончательный декаданс».

– Так, ясно… Зря не поинтересовались именем этой девушки, – Отец неожиданно стал грызть ногти, как ребёнок, который волнуется.

– Пап, ты в порядке? Или тебе тоже консультация кого-нибудь нужна?

– Мне нужно имя этой посетительницы! Очень нужно! Потому что сундук действительно был, очень большой, окованный железом. Их называли дорожными: когда собирались в дальний путь, в такие замечательные сундуки влезало очень много вещей. И они запирались основательно – можно даже было и висячий замок пристроить. В краеведческих музеях таких полно… А тот сундук мы с матерью сняли с чердака, это было ещё до твоего рождения… В нём лежали шторы… Сундук был настолько огромен, что когда у нас оставался на ночь кто-то из гостей – мы стелили ему именно на этом сундуке… И поднять сундук можно было только вчетвером… Пыли на нём было килограмм, когда мы его с чердака стаскивали. Откуда он там взялся – не знаю, мне это было тогда как-то неважно. А нашу маму находка этого сундука потрясла…