Саша уже был не рад, что позвонил Вовке. Уж лучше бы черти распилили бензопилами и побросали куски тела на съедение разноцветным мышам… Изо всех сил старается Вова влезть в душу, покопаться там, растравить затянувшиеся было раны. Растравит, поковыряется и уйдёт домой, к своей жене и ребятишкам, а ты мучайся в одиночестве, корчись от боли. Хорош товарищ, ничего не скажешь!

– И написал ты эту повесть о Шурочке…

– О заднице вонючей я её написал! – заорал Саша, подскочив на диване. – Пристал со своей Шурочкой! Пошла она… Дура недоделанная!

Володька поправил очки, выбрался из кресла и подошёл к окну. Глядя сквозь стекло, которое давно не мешало бы помыть, на крыши припаркованных во дворе машин, он тихо, но уверенно повторил:

– О Шурочке ты её написал. Не ври мне.

Саша вздохнул и ничего не ответил. Володя был прав: даже строчка «Посвящается Александре, единственной и неповторимой» планировалась на первом листе, но впоследствии Саша передумал – больно жирно будет… Награды нужно заслужить.

* * *

Он познакомился с ней через год после развода. «Наша встреча не была случайной! – любила рассказывать знакомым Шурочка. – Мало кто так знакомится в обычной жизни! Мы познакомились как булгаковские Мастер и Маргарита! Точь-в-точь! Правда, Сашенька?»

Да-да, точь-в-точь. Почти. Она так же шла по улице с букетом цветов, подаренных ей коллегами по работе в честь Дня рождения, который, впрочем, ощущался обычным будним днём. Она была взрослой женщиной и знала, что чудес не бывает, что жизнь – не сказка, но так хотелось верить во что-то необычное, так страстно желалось чуда…

А он посмотрел на неё просто как на красивую женщину. Она почувствовала этот взгляд, её большие серые глаза расширились от удивления. Чему удивилась Шурочка в тот момент? Она не знала, просто предчувствие чего-то хорошего (предчувствие ЧУДА!) заполнило её сердце. Эта сцена была настолько знакомой, что Александр из бездумного озорства захотел доиграть роль до конца – ему всё равно было нечего делать, он никуда не торопился.

Он подошёл к ней.

Незнакомка, как оказалось, тоже читала Булгакова.

– Вам нравятся мои цветы? – с улыбкой спросила она.

Он посмотрел на огромный букет алых роз и ответил:

– Нет. Я больше полевые цветы люблю.

Она звонко рассмеялась и зашвырнула розы в сторону проезжей части, лишив возможности поднять букет и вернуть ей. Да и хрен с ним, с этим букетом! Саша улыбнулся, она взяла его под руку, и они вместе пошли по тротуару, разговаривая о всяких мелочах, словно давние знакомые. Сказать, что «любовь выскочила перед ними внезапно, как выскакивает убийца в тёмном переулке, и поразила их в самое сердце, как поражает молния, как поражает финский нож» – значило бы соврать.

Шурочка очень слабенько сыграла Маргариту, а Мастер из Александра получился вообще никудышный, так себе – не Мастер, а какая-то пьяная сволочь…

Они давно уже не были детьми, не были юными влюблёнными. У обоих хватало недостатков, различий во взглядах на жизнь и множества несхожих бытовых привычек.

Александр, затеяв игру, вообще не смотрел в будущее: он просто находился около своей новой женщины и с нездоровым интересом ждал, чем закончится эта абсурдная ситуация.

Он считал, что любой мужчина, проживший значительный срок в браке, а после разведённый, не может в дальнейшем создать полноценную семью. Вторичные браки таких мужчин или просто совместные их проживания с женщинами Александр мысленно называл термином «прайд». Как у кошачьих: лизать меня можешь, но я имею право спариться или пожрать где-нибудь на стороне. Никаких моральных обязательств, никаких чувств или даже эмоций – лишь определённый набор слов, высказываемый друг другу наедине вечером для соблюдения условий ритуала, для создания фантома семьи. Но семьи-то на самом деле нет!

Кое-что его, без сомнения, устраивало: ему не приходилось думать о многих домашних делах. Ему было с кем спать и с кем говорить. Причём, говоря с Шурочкой, он начинал ощущать себя воистину талантливым и несравненным – настолько эта женщина была им восхищена!

Шурочка предоставляла ему все возможности для творчества, она старалась угадать любое желание своего мужчины, когда он щёлкал пальцами по клавиатуре. В эти моменты Саше прощалось всё: от пролитого на ковёр пива до сказанного спьяну матерного слова в её адрес. Шурочка мнила себя музой великого Мастера и старалась играть эту роль без ошибок.

Шурочка вообще никогда не была сама собой – она всегда кого-то играла. То она была элегантной роковой женщиной, то резвящейся глупой студенткой-первокурсницей, то дамой, приносящей себя в жертву любимому жестокосердому мужчине, то активной общественницей, то ленивой избалованной «фифой», сочащейся неоправданным снобизмом.

Спустя полгода Александра это стало раздражать, появились сомнения в целесообразности их дальнейшего прайда. Разорвать отношения мешало лишь одно: Саша привык к Шурочке. По крайней мере, так он сам себе говорил. Не влюбился же он, в конце концов, в эту пусть и красивую, но совершенно неинтересную личность! Даже если она и была иногда его Музой.

Была?

Была, не стоит врать самому себе.

Если бы не Шурочка со своими огромными восхищёнными глазами, то ничего нового он не написал бы. Ведь после разрыва отношений наступило полное и зловещее затишье – Саша начинал одну вещь за другой, но все они «зависали» в «отстойнике» компьютера – в специальной папке, куда отправлялись произведения, по каким-то причинам зашедшие в тупик.

Только из желания блеснуть перед этой женщиной, свято верящей в его талант, Саше удавалось заканчивать новые рассказы и повести.

Шурочка, конечно, тоже не была в восторге от «Мастера», который целовал только тогда, когда ему этого хотелось, и который мог, не моргнув глазом, променять её общество на пьяную компанию. Саша попросту игнорировал мнение подруги во всём, что касалось его собственных интересов и идей. Иногда он вдруг замечал, что относится к Шурочке как существу, стоящему на ступени развития гораздо ниже него; замечал, тихо удивлялся самому себе, но, немного подумав, приходил к выводу, что это справедливо – Шурочке, с её поверхностным подходом к жизни и дурацкой привычкой изображать великую актрису, до него действительно далеко.

Приходя после пьяных посиделок домой, он обращался с ней нарочито грубо, а из-за плохого настроения, какое случалось у Саши всё чаще и чаще, мог жестоко обидеть – отхлестать словами так, что Шурочка не раз засыпала под утро на подушке, мокрой от пролитых слёз.

Утром он скупо, но уверенно извинялся. Он клялся, что не помнит сказанного, что пьяный язык работал независимо от мозга и молол несусветную чушь. Конечно же, на самом деле он так не думает! Разумеется, он не считает свою милую и любимую дурой и пустышкой! Последний аргумент служил жирной точкой в этом лживом покаянии: «если бы я так думал, то не стал бы жить с тобой, моя радость!» И «радость» верила его словам, на её лице вспыхивала улыбка, глаза загорались надеждой. Она кидалась Саше на шею и принималась жадно целовать.

Как легко было обвести Шурочку вокруг пальца!

Как много Шурочка могла простить ему!

Может быть, они мучили бы друг друга ещё дольше, чем всё это продлилось, но разрыв ускорила Шурочкина страсть к живописи.

Шурочка, помимо Великой Актрисы, была и Талантливым Живописцем! Она малевала кричащие полотна, создавая яркими красками сюжеты, в которых пыталась изобразить свой якобы философский подход к восприятию мира. В дни, когда Шурочка была Живописцем, она молола несусветную чушь о тайнах мироздания, о дверях, ведущих в иные миры, откуда к ней поступают образы и идеи.

И главное: увлечение живописью для Шурочки было святым действом, критику при этом она не воспринимала ни под каким соусом!

Поэтому Саша молча слушал бред милой, тихо напиваясь и стараясь не ляпнуть чего-нибудь обидного о её творчестве. Рисует – и хрен с ней, главное, чтобы пить не мешала.