Возмездие

Ч А С Т Ь 1

Я почти уверен, что мои слова ни в ком из вас не встретят серьезного отклика. Может быть, правильнее было бы не высказывать суждения, столь далекие от суждений, которыми живет наш век. Однако я не стану противостоять искушению, и все-таки расскажу этот, может на первый взгляд не правдоподобный, случай, происшедший со мной лично.

Я уверен, что в жизни существует возмездие, не потому, что мне хочется надеятся на отмщение, а как человек, на самом деле испытавший неотвратимость судьбы, подводящей черту под случившимся в нашей жизни. Но не буду говорить об этом, перейду непосредственно к рассказу о трагическом происшествии, печальный след которого пал тенью на всю мою жизнь.

Мне было 28 лет, когда началась война, которую в непонятном ослеплении мы долго называли великой. Мой зять и отец были военными. Я с детства воспитывал в себе убеждение, что высшее проявление человеческого благородства есть военная доблесть. Когда мобилизация оторвала меня от семьи, я ушел на фронт с чувством радости и исполненного долга. Оно было так велико, что моя жена была готова разделить со мной горделивую радость. Мы были женаты три года. У нас были спокойные чувства, может быть, не слишком страстных, но любящих друг друга крепкой, реальной любовью здоровых людей, не ищущих связей на стороне. Новизна ощущений новой обстановки успела уже остыть во мне, и разлука стала тяготить меня.

Однако на фронте, вдали от жены, я оставался безупречно верен ей. Пожалуй, во многом это можно объяснить тем, что рано женившись, я не поддавался влиянию слишком легкомысленной пустой жизни, которой жили многие мои однополчане.

Только в начале второго года войны мне удалось получить отпуск. Я вернулся в полк в точно назначенный день, лишний раз укрепив репутацию не только хорошего, но и педантичного офицера. Мои успехи по службе понижали до некоторой степени горечь разлуки с женой, или, если говорить честно, отсутствия женщин вообще. К весне 1916 года, когда я был уже одним и з адъютантов верховного главнокомандующего, за несколько дней до начала знаменитого наступления, я получил предписание срочно выехать в штаб Западного фронта с одним важным документом. От своевременности его доставки и сохранения тайны, могла зависеть судьба всей операции.

Передвижение войск лишало меня возможности получить отдельный вагон раньше следующего дня. О промедлении нечего было и думать. Я выехал обычным поездом, чтобы в Гомеле пересесть на киевский скорый, идущий в Вильнюс, где стоял штаб Западного фронта цель моей поездки. Отдельного купе в вагоне первого класса не оказалось. Проводник внес мой чемодан в ярко освещенное четырехместное купе, в котором находилась одна пассажирка, очень привлекательная женщина. Я старался не выглядеть слишком навязчивым, но успел все-таки заметить чем-то опечаленное лицо. Глухо закрытый, с высоким воротом костюм показался мне траурным. Мысль остаться с этой женщиной наедине почему-то смутила меня. Желая скрыть это чувство, я с самым безразличным видом спросил у проводника:

- Где можно найти здесь кофе?

- В Жлобине, через два часа. Прикажите принести?

Он хотел положить на верхнюю полку мой чемодан, в котором лежал пакет о наступлении. Я испугался, и так резко и неожиданно схватил его за руку, что, сделав неловкое движение, он углом чемодана задел электрическую лампочку. Я увидел, как женщина вздрогнула от громкого звука лопнувшего стекла. С бесконечными извинениями проводник постелил мне постель зажег ночник и вышел.

Мы остались вдвоем. Пол часа тому назад, на перроне гомельского вокзала, ожидая поезда, я мучительно хотел спать. Мне казалось величайшим благом вытянуть ноги и опустить голову на чистое полотно подушки. Теперь же сон совершенно покинул меня. В полумраке я старался разглядеть лицо женщины и чувствовал ее присутствие, воспринимаемое мною именно как присутсвие женщины. Как будто ток установился между нами. Врочем, я ощутил это позднее. Сначала я растерялся и не знал, как с ней говорить. В синем цвете едва белеющее лицо женщины казалось очень красивым, и я почему-то невольно стал ждать того момента, когда она начнет раздеваться, но она спокойно, будто меня здесь и не было смотрела в окно, повернув четкий профиль, казавшийся в полумраке печальным.

- Простите, вы не знаете, где здесь можно выпить кофе? - спросил я. Легкая усмешка тронула ее губы. Наконец, решившись, я пересел на ее диван. Она отодвинулась, слегка отстранила голову, как бы для того, чтобы лучше разглядеть меня. Тогда, осмелев, я уже не пытался найти слов, протянул руку и положил ее на подушку почти около талии соседки. Она резко пересела дальше, и вышло так, что ее бедро крепко прижалось к моей руке.

Кровь ударила мне в голову. Долго серживаемое желание заставило меня не рассуждать. Не задумываясь над тем, что я делаю, я обнял гибкую талию. Женщина отстранилась, уперлась мне в грудь руками. В слабом свете ночника лицо ее бледнело нетерпеливым призывом. Не владея собой, я стал покрывать ее лицо поцелуями и она сразу поникла, ослабела, опустившись на подушку. Склонясь над ней, я все же не осмеливался прижаться губами к ее алеющим губам. Но против воли, почти инстинктивно, моя рука поднималась все выше и выше по туго натянутому шелку чулка. Когда под смятыми, взбитыми юбками, под черным чулком показалась белая полоса ее тела, она блеснула ослепительней, чем если бы в купе зажглась разбитая проводником лампочка. И только тут я понял, что женщина отдалась мне: ее голова и туловище все еще в бессилии лежали на диване, она закрыла лицо руками и была совершенно неподвижна, и уже никакая дерзость не могла встретить отпора. Ноги ее беспомощно свесились на пол, и глаза резала белизна ее кожи, между чулками и шелковой батистовой юбкой. Мое тело думало за меня. Тяжелая, густая кровь налила все мои члены, стеснило дыхание. Я чувствовал, как невыносимыми тисками мешает мне затянутый на все пуговицы военный мундир, и как будто постороннее, независимое от меня тело с силой и упругостью стальной пружины просится на свободу. Рука моя уже без дрожи прошла расстояние, отделяющее полосу открытого тела до места прекрасного и пленительного.