Одной из самых больших радостей этого ноября для Эрик были возвращения в Лох-Сторк. Вечером, в сумерках или даже в полной темноте, когда только глаза вампира могли разглядеть прихотливые извивы старой еловой аллеи, Эрик видел сияющие окна лаборатории, библиотеки, гостиной, спален, и пускал коня галопом, торопясь туда, где тепло и отрадно, где ждут. Ему было плевать на хрустящий ледок, покрывавший лужи, но тепло сердца - без него Эрик уже не мог обойтись.

Часто во время своих прогулок Эрик натыкался на свежие следы кормежек хищников: остовы оленей и кабанов, дочиста обглоданные волками, но со следами слишком крупных для волка клыков на костях. И запах в таких местах стоял не только волчий, но и кошачий, смутно знакомый, и на мягкой влажной земле под вытянутыми следами волков Эрику удавалось разглядеть круглые отпечатки огромной кошки. В бытность свою вампиром Эрик узнал множество тайн ночи, но хищника, более крупного, чем сбежавший от самодура-хозяина тигр, он просто не мог себе представить. Разве что здесь охотился призрак. В призраков Эрик не то чтобы верил - он их видел и с ними общался, поскольку первые сто лет спал вместе со своим мастером в усыпальнице аббатства Святого Иоанна, где в лунные ночи от неупокоенных душ просто стон стоял. Впрочем, жизнь вампира научила Эрика тревожиться только о непосредственной опасности, а ближе чем на четыре мили к Лох-Сторку следы кошки не приближались. И Келпи никак на них не реагировал, а уж инстинкту коня Эрик умел доверять.

Беатриче занималась травами. Вытяжки, дистилляты, порошки - в Беркли, который она закончила с дипломом магистра английской литературы (предполагалось, что молодым женщинам с подобной специальностью дорога только в школьные учительницы, но у Эрика просто фантазии не хватало, чтобы представить себе Беатриче с волосами, собранными в узел на затылке, и с указкой в руках), этому не учат. Травознатство было наследством ее отца, который принимал пациентов в одном из самых дорогих районов Лондона. При всеобщей моде на патентованные лекарства Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой верил только собственным средствам и, судя по всему, доход они приносили немалый.

Эрику и Беатриче было хорошо. Без лишних слов, без пустых разговоров. Улыбки, прикосновения, долгие ночные ласки - этого было достаточно. Они жили "здесь" и "сейчас", ограждаясь присказкой из старинной сказки: "Лейся, свет, впереди, тьма, стелись позади".

Первое время Эрик, дождавшись, пока Беатриче уснет, возвращался к себе, потом перестал. Иногда она не отвечала на его стук, впрочем, это были не девичьи капризы, и Эрик стучался только для порядка: он знал, когда ее нет в доме, и не удивлялся: мало ли какие травы требуют, чтобы их собирали при полной луне. А уезжала Беатриче далеко: в радиусе мили Эрик чувствовал любое живое существо крупнее ежа.

Две недели превратились в три, потом в четыре. Наступил декабрь. Лес опустел и обесцветился, только омела ярко зеленела на фоне темных ветвей. По утрам закраины озера подергивались льдом, из низких туч все чаще сыпался снежок.

- Пора в Лондон, - сказал как-то Эрик. - Здесь хорошо, но я всю жизнь прожил в городе.

- Соскучился по толпе? - спросила Беатриче.

Эрик пожал плечами.

- Я тоже. Скоро. Дня через три.

- Три дня я потерплю, - серьезно сказал Эрик.

Рано утром, еще затемно, он поехал в Крианларих за какой-то мелочью. Здешние букинисты и ювелиры кое в чем могли дать фору своим лондонским коллегам, и Эрик не заметил, как пролетел день. Возвращался он поздно вечером. На душе было смутно, и он корил себя за то, что так увлекся. К предчувствиям Эрик относился очень серьезно. Он почти не удивился, увидев, что дом, против обыкновения, темен. Люди, кони, взбалмошный бобтейл конюха, кошка его дочери спали в наведенном трансе. Беатриче Эрик не чувствовал.

Кэти, дочь конюха, застыла в душной кухонной тьме с полуочищенной картофелиной в руках. С ножа свисала высохшая спираль шелухи. На желтоватой коже шеи темнели две маленькие ранки - след клыков. Старый след, не меньше двенадцати часов.

Эрик зарычал и взлетел по лестнице наверх. Темнота, тишина, след вторжения - не материальный, но явственный. На лабораторном столе - листок бумаги.

"Драгоценнейший мистер Юскади, как жаль, что вы так давно не посещали нас. За последние полгода в нашем кругу произошло немало нового. Вы, я слышал, обрели новые способности. Не поделитесь ли секретом: как? Конечно, никто из нас не любит выдавать тайны, но я и не прошу подарить их мне даром. В обмен я отдам вам вашу шлюшку. Кажется, на вкус она неплоха. И не пытайтесь искать меня. Я сам объявлюсь.

С безмерным уважением,

Лайонел Груммар".

Эрик скомкал записку и бросил на пол. В доме побывало не меньше пяти вампиров. Эрик знал, что того, как дневной вампир, питавшийся кровью себе подобных, убил две трети вампиров Лондона, Груммар пустился создавать птенцов одного за другим, не слишком выбирая материал. Свежеиспеченных вампиров насчитывалось уже семеро, материалом служили, главным образом, те, по ком горючими слезами плакала каторга: два мелких воришки, танцорка из дешевого кафе-шантана, шулер, шлюха (первым, кого она выпила, был ее сутенер), тронувшийся после мировой войны капитан армейской разведки и русский эмигрант, при жизни неумеренно баловавшийся кокаином, а теперь питавшийся почти одними наркоманами. Благородный идальго бесконечно презирал этот сброд, а то, что Груммар смеет диктовать свои условия, приводило его в ярость.

Эрик с усилием заставил себя остыть. Усмирил дыхание. Выбросил из головы все мысли. И закружился по дому. Кружил он недолго: то, что скрывал старый плащ, притянуло к себе.

Он взвесил в руке освобожденный из ножен меч, слабо светившийся во тьме. Сделал выпад, отступил. Он был дворянин и родился в 1538 году, когда шпага еще не до конца сменила меч и каждый мужчина благородной крови был обязан уметь фехтовать. Душа запела: Эрик был талантливейшим из молодых фехтовальщиков при дворе Филиппа II, став вампиром, он не забросил фехтования, предпочитая всем видам оружия эспадрон с двусторонней заточкой, а позже - саблю.