В нелегкой борьбе за существование, вдали от Родины, нам остались лишь воспоминания – о том, что дорого нам было там; мне – о жизни нашей семьи, в ряде долгих и долгих лет неразрывно связанной с жизнью нашей великой родины, с ее постепенным ростом, с ее историческими судьбами.

Мне было дано видеть, знать эту жизнь близко, ближе, чем многим другим, знающим ее только со стороны, понаслышке, по рассказам, далеко не всегда беспристрастным.

И я сочту свой долг исполненным, если мои краткие, непритязательные, но протокольно точные записи-воспоминания внесут в установившиеся уже образы хоть некоторые новые, исторически верные, жизненно правильные черты.

Привожу справку, почему я, получивший при рождении титул князя крови императорской с титулованием высочеством, теперь именуюсь великим князем и титулуюсь императорским высочеством.

Ввиду быстрого роста числа членов императорской фамилии, император Александр III счел необходимым ввести изменение в “Учреждение об Императорской Фамилии”. 2 июля 1886 года был издан новый закон, по которому уже правнуки императора признавались не великими князьями, а князьями крови императорской и должны были титуловаться не императорскими высочествами, а просто высочествами.

Первыми подпали под этот закон мой старший брат князь Иоанн Константинович (род. 23 июня 1886 г.) и я (род. 3 июля 1887 г.).

В 1886 г., когда этот закон был издан, насчитывалось двадцать два члена императорской фамилии мужеского поколения и все имели великокняжеский титул.

В 1937 году было здравствующих пять великих князей и девять князей крови императорской. На это обстоятельство обратил внимание глава династии великий князь Кирилл Владимирович, и возник вопрос о своевременности отмены закона 1886 года. Но эта отмена в обстановке нахождения главы династии вне России встретила серьезные возражения: ею был бы поколеблен принцип незыблемости “Учреждения об Императорской Фамилии”, что могло бы отразиться на ясности вопроса о престолонаследии. Поэтому глава династии отверг мысль об отмене означенного закона и, в соответствии с духом ст. 219 “Учреждения об Императорской Фамилии”, решил в 1937 году давать великокняжеский титул князьям крови императорской в личном порядке, считаясь с возрастным старшинством.

В связи с этим решением возник в первую очередь вопрос о даровании великокняжеского титула мне, как старейшему князю крови императорской.

Возбуждение означенного вопроса совпало с началом тяжкой болезни главы династии великого князя Кирилла Владимировича, и потому, хотя этот вопрос в принципе и был решен, но его оформление задержалось, а последовавшая вскоре кончина Кирилла Владимировича вовсе помешала его осуществлению. Новый глава династии великий князь Владимир Кириллович довершил осуществление мысли, возникшей у его отца, и даровал мне в 1939 году великокняжеский титул с правом титуловаться императорским высочеством.

Целовал, но руки не подавал – Куинджи не дает ему взять в плавание свою “Ночь на Днепре” – Запрет вставлять иностранные слова в русскую речь – Молитвы. Музыка. Книги. Дневник – Командир Преображенского полка – Генерал-инспектор военно-учебных заведений – Председатель Русского музыкального общества – Основатель женского пединститута в Петербурге – Президент Академии наук – Нелицемерно признанный всеми поэт К.Р.

Светлый образ отца стоит перед моими глазами: большого роста, с русой бородкой и очень красивыми руками, с длинными пальцами, покрытыми кольцами.

Здороваясь с нами, детьми, он нас целовал, беря за лицо, но руки не подавал. Когда же здоровался с нами в день причастия, перед тем, как идти в церковь, он нас не целовал: до причастия целоваться не положено. И тогда подавал руку.

По утрам, в восемь часов, когда отец выходил в столовую пить кофе, он посылал за нами своего камердинера. Наши няни, Вава и Атя, приводили нас. Отец обычно бывал одет в серую тужурку и сидел в углу, на диване, за небольшим, на возвышении, столом.

В столовой висела громадная картина, изображавшая убитого шведского короля Карла XII, несомого на носилках своей гвардией, кисти Седерстрема. Отец любил живопись. В его приемном кабинете в Мраморном дворце, среди других, висела картина Куинджи “Ночь на Днепре”; отец купил ее, будучи молодым морским офицером. Картина ему понравилась, и он решил ее приобрести. Куинджи ответил, что “она не для вас, молодой человек”: он не узнал отца. Картину отец все-таки приобрел и, уходя в плавание, решил взять с собою. Узнав об этом, Куинджи собирался возбудить процесс, считая, что его знаменитая картина в плавании испортится. Но отец картину все-таки взял, и никакого процесса не было.

По вечерам, когда мы, лети, ложились спать, отец с матушкой приходили к нам, чтобы присутствовать при нашей молитве. Сперва мой старший брат, Иоанчик, а за ним и я становились на колени перед киотом с образами в нашей спальне и читали положенные молитвы, между прочим, и молитву Ангелу-Хранителю, которую, по семейному преданию, читал ребенком император Александр II. Отец требовал, чтобы мы знали наизусть тропари двунадесятых праздников и читали их в положенные дни. Часто и дяденька (младший брат отца, великий князь Дмитрий Константинович) присутствовал при нашей вечерней молитве; когда мы ошибались, родители или дяденька нас поправляли.

Отец был с нами очень строг, и мы его боялись, “не могу” или “не хочу” не должны были для нас существовать. Но отец развивал в нас и самостоятельность: мы должны были делать все сами, игрушки держать в порядке, сами их класть на место. Отец терпеть не мог, когда в русскую речь вставляли иностранные слова, он желал, чтобы первым нашим языком был русский. Поэтому и няни у нас были русские, и все у нас было по-русски.

В молельной у отца, в Мраморном дворце, между кабинетом и коридором висело много образов и всегда теплилась лампадка. Каждый день приносили в молельню из нашей домовой церкви икону того святого, чей был день. Эти иконы, все в одном и том же стиле, дарили отцу мои дяди Сергей Александрович и Павел Александрович.

Позднее, когда мы подросли и уже самостоятельно приходили к отцу здороваться, дежурный камердинер нам говорил, что нельзя войти, потому что “папа молится”. Помолившись, отец здоровался с нами и шел в столовую. Напившись кофе, он тут же, за столом, просматривал газету, которая клалась подле его прибора.

В Петербурге, Павловске или Стрельне, если отец бывал свободен, мы ходили с ним гулять пешком. Прогулки с отцом, в которых часто принимала участие и матушка, мы очень любили.

Дома отец иногда садился за рояль, – он отлично играл и был прекрасно музыкально образован. Учил его Рудольф Васильевич Кюндингер, отец называл его “Руди”. Он приходил раз в неделю, и отец под его руководством играл в “готической” комнате, после чего Руди всегда оставался завтракать. У отца было дивное туше, и он особенно хорошо играл прелюды Шопена, и я очень любил его слушать и смотреть на его красивые пальцы, бегавшие по клавишам.

Отец много читал и писал. Он внимательно следил как за русской, так и за иностранной литературой и прочитывал по возможности все новые книги. Всю свою жизнь он вел дневник, который писал в тетрадях в желтых кожаных переплетах, и завещал напечатать его через девяносто лет после своей смерти.

По вечерам, после обеда, отец с сигарой во рту вновь садился за письменный стол. В его маленьком, уютном кабинете всегда так хорошо пахло сигарами… В семейном кругу он не любил говорить о своих делах, а тем более – тревогах. Когда у него бывали неприятности, он переживал их молча, “носил их в своем сердце”, – потому оно и не выдержало долго.

Такой я видел жизнь отца в течение длинного ряда лет, но – надо сказать прямо – жизнь его выходила далеко за пределы семьи, основное в его жизни было вне ее. Он принадлежал России.