В этой связи, продолжал Риббентроп, он прекрасно понимает неудовлетворенность России Конвенцией в Монтре о проливах. Лично он, Риббентроп, считает, что Конвенция в Монтре, как и Дунайские комиссии, должна исчезнуть и замениться чем-нибудь новым. Это новое соглашение должно быть заключено между державами, которые особенно заинтересованы в данном вопросе, и прежде всего между Россией, Турцией, Италией и Германией. Германия находит вполне приемлемой мысль, что на Черном море Советская Россия и прилегающие черноморские государства должны иметь определенные привилегии по сравнению с другими странами мира. Предполагается, что Турция не только станет фактором в коалиции стран, выступающих против эскалации войны, но и готова будет добровольно отбросить Конвенцию в Монтре и совместно с Германией, Италией и СССР заключить новую Конвенцию о проливах, которая удовлетворит справедливые требования всех сторон и даст России определенные привилегии.
Если эти идеи представляются советскому правительству осуществимыми, он охотно прибудет в Москву и обсудит эти вопросы лично со Сталиным. Видимо, в данном случае будет полезно одновременное присутствие его итальянского и японского коллег, которые, насколько ему известно, также готовы прибыть в Москву. Все это необходимо обсудить.
Слегка утомившись от столь пространного ответа Риббентропа, Молотов устало заметил, что он хорошо понял заявление имперского министра об огромной важности Тройственного пакта. Однако, как представитель невоюющей страны, он должен просить разъяснить ему некоторые пункты, чтобы лучше понять смысл. Когда Новый порядок в Европе и великом Восточно-азиатском пространстве оговаривался в Пакте, понятие «великое Восточно-азиатское пространство» было определено довольно смутно, по крайней мере с точки зрения тех, кто не участвовал в подготовке Пакта. Поэтому он, Молотов, хотел бы знать более точное определение этого понятия.
Несколько растерявшись, Риббентроп начал сбивчиво отвечать, что понятие «великое Восточно-азиатское пространство» было ново и для него, что и ему оно не было ясно описано.
Уловив растерянность Риббентропа, Молотов решил, что самое время перейти в наступление и дать немцам понять, ради чего, собственно, Сталин согласился втянуть себя в переговоры.
«При разграничении сфер влияния на довольно долгий период времени необходима точность, – жестко и резко заявил глава советского правительства, – поэтому я и прошу информировать меня о мнении составителей Пакта или, по крайней мере, о мнении Германского правительства на этот счет. Особая тщательность необходима при разграничении сфер влияния Германии и России». Молотов делает паузу, и в голосе его прорезается металл, как в выступлениях на Верховном Совете, когда речь шла о врагах народа. «Установление этих сфер влияния в прошлом году, – продолжает он, – было частичным решением, которое, за исключением финского вопроса, чье детальное обсуждение я намерен сделать позднее, выглядит устарелым и бессмысленным в свете недавних событий и обстоятельств».
От столь неожиданного поворота беседы Риббентроп на мгновение потерял дар речи. Если все ранее согласованные сферы влияния Молотов находит «устарелыми и бессмысленными», то какие новые условия поставит Сталин Германии, зажатой, как между молотом и наковальней, между удавкой английской морской блокады и русским паровым катком?
Нервно взглянув на часы, Риббентроп предлагает прервать беседу, чтобы подготовиться к беседе с фюрером. Молотов соглашается с ним, заметив, что неплохо бы сейчас позавтракать и слегка отдохнуть с дороги.
После отъезда Риббентропа Молотов и Деканозов завтракают. У Молотова, как и у всех смертных, есть свои слабости: он пуще смерти боится микробов, поэтому вся посуда и столовые приборы, которыми пользуется предсовнаркома, предварительно прожариваются под давлением в автоклаве, сопровождающем Молотова повсюду, кроме поездок на дачу Сталина, где по этой причине он испытывает величайшие муки…
За завтраком, отпивая маленькими глотками кипяченое молоко, Молотов и Деканозов обсуждают заявление Риббентропа. Вроде все ясно: в Европу не суйтесь, с Турцией, если хотите, то ведите переговоры, но непременно с участием нас и итальянцев. Если же хотите урвать свой кусок, то пробивайтесь через Иран и Афганистан к Персидскому заливу, прибирая на ходу и другие куски разваливающейся Британской империи. Вот так вот…
Сразу после завтрака Молотов и Деканозов в сопровождении экспертов и переводчиков отправились в имперскую канцелярию. Вереница черных лимузинов, эскортируемая мотоциклетами, выехала на Шарлотенбургское шоссе и свернула на Вильгельмштрассе.
Сбавив скорость, машины въехали во внутренний двор новой имперской канцелярии, здание которой проектировали вместе Гитлер и его любимец Альберт Шпеер, сделав его какой-то смесью готики, классики и легендарных пещер древних тевтонов. Орлы со свастикой в лапах, нависший над колоннами гладкий портик, с которого тяжело свисали бархатные полотнища советского и германского флагов, застывшие фигуры часовых в серо-зеленых шлемах – все это создавало зловещее впечатление тайного храма черного язычества, воскресшего под неожиданными лозунгами пролетарской солидарности и национальной исключительности, но сохранившего основу своей религиозно-мистической идеологии – неудержимую страсть к массовым человеческим жертвоприношениям, приносимым под аккомпанемент никому не понятных заклинаний.
Это, ставшее хрестоматийным заявление Гитлера было, в сущности, лишь более откровенной реакцией пламенного призыва Ленина на III съезде комсомола в октябре 1920 года: «Наша нравственность подчинена вполне интересам классовой борьбы пролетариата. Наша нравственность выводится из интересов классовой борьбы пролетариата!».
Жалкий берлинский плагиатор не умел выражаться столь элегантно, он все называл своими словами, приводя весь мир в шоковое состояние. Его поняли правильно, но и слушавшие Ленина на III съезде тоже были не дураками – всякий обман, насилие и любое злодеяние объявляются допустимыми, если они совершаются в «интересах классовой борьбы пролетариата». И самым способным учеником вождя мирового пролетариата стал, разумеется, Сталин.
К моменту описываемых событий ни Сталин, ни Гитлер уже не строили никаких иллюзий относительно друг друга и пошли на переговоры с единственной целью выиграть время до оптимального момента, когда удастся нанести по оппоненту такой сокрушительный удар, после которого тот уже не поднимется.
Короткая торжественная церемония во дворе имперской канцелярии завершилась, и кавалькада черных «мерседесов», сопровождаемая мотоциклистами в стальных шлемах, помчалась к отелю «Бельвю», где Гитлер назначил прием советской делегации. Высокие, украшенные бронзовым литьем двери старинного дворца прусских королей открылись, пропуская Молотова и его свиту.
Сопровождаемые статс-секретарем Отто Майснером посланцы Сталина прошли анфиладу тускло освещенных залов, стены которых были увешаны старинными картинами в тяжелых рамах, средневековым оружием и доспехами. Драгоценная обивка стен, высокие потолки с художественной лепкой, золоченые люстры, легкая мебель эпохи Людовика XVI плохо сочетались с черными мундирами эсэсовцев, которые стояли вдоль стен с поднятыми в нацистском приветствии руками.
В зале, примыкающем к кабинету Гитлера, остались коротать время за прохладительными напитками в обществе офицеров охраны эксперты советской делегации. К дверям кабинета фюрера направились только Молотов и Деканозов с группой переводчиков. Два белокурых эсэсовца гигантского роста, щелкнув каблуками, распахнули высокие, уходящие почти под потолок двери. Став спиной к косяку и подняв правую руку, они как бы образовали живую арку, под которой Молотов и его свита прошли в кабинет Гитлера – огромное помещение с высокими окнами и гобеленами на стенах.
Справа от входа стояли изящный круглый стол, диван и несколько мягких кресел. В противоположном конце возвышался громадный полировочный письменный стол, за которым сидел фюрер в своем полувоенном френче с портупеей и белой рубашке с галстуком. В углу на подставке из черного дерева стоял гигантский глобус.
