Обратно к гостинице Шубин пошел другой улицей – заблудиться было трудно, город распланировали в девятнадцатом веке по линейке. Стало теплее, и белый снег остался только во дворах. Крыши были мокрыми, тротуары и мостовые покрывала кашица, которая брызгала из-под колес набитых народом автобусов. Над очередью, что стояла за грейпфрутами, висел приклеенный к стене неровно написанный лозунг: «Защитим чистый воздух!» Борьба за чистоту окружающие среды, отраженная в лозунге, висевшем слишком высоко, чтобы его не сорвали походя, вызвала в Шубине раздражение. Он вспомнил о Борисе и ощутил сочувствие к химзаводу.

Солнце блеснуло сквозь сизые облака, и сразу же его закрыла туча. Пошел холодный дождь. Очередь покорно мокла, накрывшись зонтиками. Шубину показалось, что дождь воняет, и он пожалел, что не взял зонтика.

Николайчик пришел в два. Он долго снимал пальто, складывал зонтик.

– Вы хорошо отдохнули? – спросил он.

– Спасибо.

– Я забыл провентилировать с вами вопрос питания, – сказал он. – На Луначарского есть приличная диетическая столовая. Но туда надо ходить до часу или после трех, потому что днем там много посетителей.

Он был очень тоскливым человеком, под стать погоде. Прошел в комнату, уселся за письменный стол, разложил на нем мятую бумажку, ту же, что пытался зачитывать утром в машине.

– Сейчас мы с вами направляемся на прием к товарищу Силантьеву. Будет чай.

– С колбасой по талонам? – спросил Шубин.

У него разболелась голова, не привык к здешним миазмам.

– Ценю юмор столичного жителя, – сказал Николайчик. – Однако снабжение по талонам для нас, провинциалов, имеет свои преимущества, так как вводит социальную справедливость. Этим ликвидированы очереди за дефицитом. Если же вы намерены шутить на эту тему у товарища Силантьева, я бы не советовал, потому что он не разделит вашего юмора. Снабжение нашего города представляет большие трудности, и товарищ Силаньтьев на своем посту сделал немало для улучшения быта наших граждан.

Произнеся такой монолог, Николайчик выдохнул с шумом воздух и уставился в окно. Шубину показалось, что его выключили.

Без стука вошла Эля. В той же кепке и кожанной куртке.

– Федор Семеныч, – обратился она к Николайчику. – Вам еще на «Французскую коммуну» надо успеть. Забыли, что ли?

– Да, – проснулся Николайчик. – И в самом деле забыл.

Он смущенно улыбнулся, и Шубин подумал, что он бывает обыкновенным и даже добрым. Николайчик долго одевался, почему-то стал открывать зонтик в крошечной прихожей, не смог пройти с ним в дверь и снова закрыл его.

Эля стояла посреди комнаты, оглядывая номер с любопытством, словно пришла к Шубину домой и хочет понять, как живет знаменитый корреспондент-международник.

– Вы машинку пишущую всегда с собой возите? – спросила она.

– Всегда.

– Чтобы когда мысль придет, ее сразу схватить, да?

– Примерно.

Николайчик захлопнул за собой дверь и громко затопал по коридору.

– Мне пора, – сообщила Эля, не трогаясь с места.

– Скажите, Эля, он всегда такой или бывает другой?

– Он вполне приличный, – сказала Эля. – Только запуганный. Его из гороно выгнали, за прогрессивность. С тех пор он боится. Я думала, что когда он квартиры дождется, перестанет боятся. А он уже привык.

Эля засмеялась.

Дверь открылась, Николайчик сунул голову внутрь. Шляпа задела за край двери и упала. Николайчик присел на корточки и спросил:

– Мы не опоздаем, Эльвира?

– Я быстро поеду, – сказала девушка. – А мы о вас говорили.

– Я знаю, – Николайчик поднялся, напялил шляпу. – Я слышал.

Они ушли, но через минуту снова заглянула Эля.

– Я его отвезу и прямо за вами! Вы пока одевайтесь.

Горисполком занимал солидный, с колоннами, трехэтажный дом, в котором, вероятно, когда-то была гимназия. Когда они шли по широкому коридору, Шубин заглянул в открытую дверь и увидел, что пространство за ней разгорожено фанерными стенками, которые не доставали до потолка. Из-за стенок стрекотали машинки и стоял гул голосов. По коридору слонялись посетители, некоторые стояли, прислонившись к стенкам, или сидели на подоконниках. Последняя дверь в коридоре была обита пластиком. Справа и слева от нее были черные застекленные таблички. Справа – «В.Г.СИЛАНТЬЕВ», слева – «В.Г.Мышечкина». Мышечкина была изображена куда более мелкими буквами.

В приемной, где по обе стороны высокого узкого окна стояли столы и за ними сидели две пожилые секретарши, Эля сдернула кепку.

– Привела, – сказала она.

– Пусть товарищ подождет, – сказала правая секретарша. – У Василия Григорьевича совещание.

– Вы сидите, – сказала Эля, – я пойду Николайчика встречу. Он всегда здесь плутает. Сколько раз был, а плутает.

Шубин уселся на мягкий стул, рядом с дверью в кабинет. Дверь была обита таким же пластиком, как и внешняя, и возле нее висела точно такая же табличка.

Секретарши на Шубина не смотрели. Из кабинета долетали обрывки фраз, разговор шел на повышенных тонах.

– У меня детей из города увозят, – басил начальственный голос. – Завтра они по Свердловску понесут.

– Ты же знаешь, Василий Григорьевич, – отвечал другой голос, тоже начальственный, но повыше. – Все это бабьи сплетни. Кирилл, подтверди.

– Опасность сильно преувеличена, Василий Григорьевич. Мы неперерывано проводим замеры. Зараженность не увеличивается.

Третий голос был совсем не начальственный. Тенор.

– Кирилл – специалист. Ему за это деньги платят.

– Кто платит? Кто платит? – рычал Василий Григорьевич. – Ты же знаешь, что они митинг назначили на завтра?

– А вот это надо пресекать, – сказал второй голос наставительно. – Ты же понимаешь, с какими это делается целями и кому это нужно?

Возникла пауза. Потом Василий Григорьевич сказал, тоном ниже.

– Хоть вонь бы убрали. У меня сейчас из Москвы один будет…

– Откуда?

– Из Москвы.

– Я имею в виду – кто его прислал?

– Нет, не думай. По линии «Знания». Международник.

– Ну и что? Знаем мы этих международников.

– Вот я и говорю: нанюхается наших амбре, вернется, и в ЦК!

– Точно международник?

– Ну что ты заладил! Точно. Позавчера по телевизору выступал.

– Когда мне телевизор смотреть? Ты Кириенку предупредил?

– Милиция без меня знает. Но я думаю… всегда лучше запретить, чем разгонять.

– Должны быть зачинщики. Надо обезглавить.

– А перестройка?

– Мы не шутить собрались.

– А я и не шучу. Мне еще тут работать. У тебя Москва есть – прикроет. А меня кто прикроет? Ты?

Была пауза. Потом невнятное бурчание отдалившихся от двери голосов. И снова, уже понятнее:

– Отправь их куда-нибудь. Это в наших общих интересах.

– Наши общие интересы – служение народу.

– Смотри, как заговорил. Место бережешь?

– А мне еще до пенсии далеко. У тебя в списке Синявская… знакомая фамилия.

– Из пединститута.

– Давно на пенсию пора. А то еврей, который на площади сидел, голодал? Помнишь, Кириенко его на пятнадцать суток?

– Борис Мелконян. Он в списке есть.

– Арменин?

– Может, и еврей.

Снова была пауза. Потом:

– Возьми свою цидулю. Не буду я связываться. Пускай митингуют.

– Ты свое место так не спасешь. Им только дай палец.

– Лучше бы об очистных побеспокоился. Вторую очередь пустил, а об очистных опять забыл.

– А что я могу? Я же пишу, звоню – а мне: давай план!

– Детей из города вывозят.

– Положение нормализуется. За ноябрь аварийных сбросов не было.

– Я могу утверждать, что принятые меры должны оказаться действенными, – произнес долго молчавший тенор.

– А у меня письмо доцента Бруни. Он меня предупреждает санитарной инспекции не верить, потому что вы в кармане у Гронского.

– Василий Григорьевич, ну кто этому Бруни верит?

В приемную быстро вошел Николайчик. В руке он мял мокрую шляпу.

– Вы здесь? Как хорошо! Меня задержали, – сказал он. – Вас еще не приняли?