И стра-анной бли-изостью зако-ованный,
Смотрю-ю за те-омную вуа-аль,
И ви-ижу бе-ерег очаро-ованный
И очаро-ованную да-аль...
Я смешался. Она чего-то ждала от меня, а я даже не знал продолжения. Нечто появилось на одно-единственное мгновение в ее глазах - искра разума, что ли? след чуждой мне воли? - но тут же все и погасло. Или мне все это только почудилось? Я оглянулся. Шурик смотрел на меня с уважением. Он не смог бы насмеяться над бабами с большей изысканностью. - Ну ты даешь! - засмеялся Макар. - Чего это ты? Она чуть-чуть повернулась, покосившись в сторону Макара, и теперь в лунном свете я ясно увидал ее глаза: бессмыслица, пустота. И тут моя незнакомка поступила совершенно необычно. Она зашипела, подскочила к Макару и ловко выхватила из висящих на его боку ножен остро отточенный кинжал. Но ударить им она собиралась не Макара, а, как это ни странно, меня. Я ничего не успел сообразить. Верно, она бы успела выпустить мне кишки, если бы не Макар. Он одним резким движением выбил оружие из ее рук, поверг ее наземь, придавив сапогом запястье и резко выдохнул: - Ки-йа! Довольный собой, рассмеялся заразительно и бесхитростно. На губе незнакомки выступила капелька крови. Наверно, она была чем-то больна. Я поднялся с земли, даже забыв поблагодарить Макара, почесал бровь, сплюнул, высморкался и пошел в ту сторону, где мы оставили свои рюкзаки, широко шагая и стараясь больше не смотреть в сторону баб. Да, действительно, твари они неразумные, дикие - и ничего больше. Ничего не понимают, не ценят.
...А утром мы уже были в Гульбищах. Измотанный, посиневший от озноба и весь провонявший тиной я, почти не раздеваясь, рухнул на свою койку в доме Макара. Снилось мне, что каждая знакомая мне женщина превращается вдруг в кусок моей собственной жизни, такой же живой и кровоточащий. И каждая из них проходит мимо, стреляя глазками и кланяясь издевательски, вытряхивая шевелящиеся потроха, как в каком-то сюрреалистическом фильме, и все мимо и мимо... Мимо - осень, весна, лето. Но смотрят они безо всякого укора, так глядят, задумчиво... будто знают что-то такое, чего я не знаю, будто думать на самом деле они умеют - по-своему, конечно, нам их понять не дано. По арене какой-нибудь скачут, посуду бьют, кричат - и думают. И на лицах у них, у всех без исключения этакие загадочные улыбки. И ничего-то я не понял, и Макар мне всего объяснить не в силах, только понимающе и сочувственно хлопает меня по плечу, и ах! - как все это непросто... Но так мне от всего от этого во сне становится вдруг грустно, что я просыпаюсь. Наверно, все это с непривычки. Редко я все-таки бываю на свежем воздухе, чистом, спокойном и здоровом. Надо почаще выбираться из города, чтобы погрузиться в эту простую, незамысловатую жизнь с осенним лесом, озером, изошедшим во мрак; чтобы зарыть подошвы грубых сапог в болотные кочки, мертво сжимать лямку рюкзака и почувствовать рядом хриплое дыхание ломящихся сквозь чащу лихих друзей. И простые, незамысловатые нравы станут твоей плотью и кровью. И тогда-то все и пройдет наверняка, любая печаль излечится, глупые мысли не будут голову терзать, ни наяву, ни во сне...
- Да, горазд ты истории рассказывать! - засмеялся Макар. - Посмотрел на луну и перевел обеспокоенный взгляд на противоположный берег. А Шурик с проваленным носом не засмеялся, он только улыбнулся самой загадочной из своих улыбочек. Потом взмахнул обрубком хвоста и поплыл к островам, подальше от истоптанного коровами берега. Шутки шутками, но зима уже не за горами, кормиться нечем, а тут еще эти сволочные бабы повадились расставлять свои сети в тех местах, где их отродясь не бывало. Неужели, правду говорят, что они считают нас абсолютно неразумными тварями?!
Февраль 1996
--------------------------------------------------------------
ТО, ЧТО ПРЕВЫШЕ МЕНЯ
(на манер старинной "comedie a tiroir")
...Ты прав, оратор мой Петрушка:
Весь свет бездельная игрушка,
И нет в игрушке перемен.
А.С.Пушкин, Тень Фонвизина
Удивительно, что в безысходном
отчаянии я не остался в пустоте, но
ухватился за человеческую способность
мыслить и крепко держался за нее, и
понимание значительной силы моего
разума было единственной радостью, а
все человечество - безразлично мне.
С°рен Кьеркегор
1.
У меня были серьезные основания подозревать, что то место, в котором я в конце концов очутился, - всего лишь овеществление одного из моих давних видений. Перед моими глазами - только маленькая, освещенная косым светом полоска ступеней. Ступени грубые и неровные, вздувшиеся посредине, будто выпеченные из дрожжевого теста. И все они - в этаких мелких дырочках, изгрызены маленькими крепкими каблуками. Краем - там, где очертания трещин теряются в пыли, - обильные потеки стеарина, или, может быть, засохшего и пожелтевшего клея. Солидола, с неудовольствием понял я. Экая машинерия! Я находился перед крошечной дверцей, слегка опираясь одной рукой на проржавевшую скобу. Засов был уже отодвинут, и чешуйки ржавчины с него медленно ссыпались вниз, загораясь в солнечном луче, задерживаясь на рукаве моего кафтана, застревая в лентах, в ворсистой оторочке. Оказывается, до этой минуты я стоял, согнувшись в пояснице, впрочем, согнувшись самую малость, но неясно, какое время я провел в таком положении, шея и спина, во всяком случае, затекли и не двигались. Или же это внутри меня были уже не кости, а плохо смазанные шарниры? Странная мысль! Откуда она? Я с ужасом поднес руки к своим глазам. Они показались мне совершенно прозрачными. Не сразу решившись ощупать себя, не решаясь сдвинуться с места, чтобы тотчас же развеять этот нелепый издевательский сон, я огляделся вокруг. Это напомнило мне внутренности какой-то шарманки или музыкальной шкатулки, в которую я сунул свой любопытный нос однажды в детстве. Какие-то крючочки, колокольчики... А стены неровные и точно склеенные из грубого серого картона, который идет на упаковки в мебельных магазинах. Я смутно различал во мраке еще какие-то резные крылья, рога и лилии, нависшие надо мной, потрескавшиеся, искрошившиеся в тех местах, где их задевали руками те, кто пробирался этим путем до меня, неизменно застывая, как и я, на самом пороге. На мгновение мне почудилось, что где-то сверху открылись маленькие окошечки, чьи-то суетливые глазки пощекотали меня и остались довольны моим видом и моей растерянностью. Тотчас же поднялся невообразимый шум. Немного погодя я понял, что он исходит из меня самого, прямо изнутри. Точно что-то закопошилось в моем желудке, или же самими внутренностями моими стала внутренность той игрушки, в которой сейчас находился я сам. Так же это выглядело, наверно, если б сразу сотня-другая тараканов закопошилась в моем ухе. А вдобавок еще кто-нибудь там же быстро-быстро грыз бы маленькие орешки, сбрасывая шелуху мне за шиворот. Мерзкое ощущение, и я мог бы тогда уже догадаться, что некий заводной штырь прочно вошел в мою голову, и теперь ОНИ крепко взялись за эту рукоятку, чтобы извлечь из меня мою музыку. Скоба под моими руками зябко затряслась, багровый занавес, скрытый до поры в полутьме за моей спиной, отошел в сторонку, дверца, грубо прорезанная в куске картона, наконец открылась, и я появился на свет - косолапый уродец с громадными челюстями, с выпученными кнопками сверкающих глаз, отражающийся во всех зеркалах гигантского трюмо. Я тащил на себе паутину и куски осыпающейся старой краски, свернувшейся в потрескавшиеся лепестки, старое тряпье и воск. Сотни не видимых мне глаз, я знал, жадно следили за мной, упиваясь этим редкостным зрелищем - моим безобразием. При каждом моем беззвучном слове изо рта вылетал здоровенный радужный пузырь, внутри которого оказывалась заключенной крошечная мушка, мечущаяся в немом одурении, моя рука с жужжанием делала круг, поигрывая развевающимися разноцветными ленточками на запястьях. На каждом шагу я щелкал крепенькими зубками, а все пуговки на моем кафтанчике при этом бешено вращались, и я чувствовал, как в моем животе уютно урчала, разворачиваясь, небольшая заводная пружина. Я распознавал внутри себя какую-то новую для меня силу совершенно необоримого счастья и неуемно исторгал ее из себя, мыча от наслаждения и одновременно борясь с приступами подступающей тошноты... Я ждал, что смысл моего существования здесь вот-вот откроется мне, когда невидимые зубчики придут в соприкосновение с невидимыми шестеренками, пустив в ход во мне главный мой механизм. Но тут поднялся гадкий сквозняк, и пыль заворошила мои стеклянные глаза, осела на края гуттаперчевой шляпы, а когда я вновь огляделся, навстречу мне из-за угла моей коробки уже двигалась фигурка обворожительного незнакомца с лаковой улыбающейся физиономией, выписанной поверх стеклянного баллончика из-под французской туалетной воды. Ну вот, обрадовался я, теперь я не одинок в этом новом для себя и таком странном мире. Он мне сразу понравился, этот стеклянный. И я радостно протянул ему навстречу свои руки - а в них был уже, оказывается, зажат мой привычный иззубренный меч. И незнакомец с застенчивой улыбкой, ничуть не удивившись, кивнул мне приветливо и вытащил взамен свой клинок. И я понял, глядя на то, как он уверенно движется: вот он, главный герой этой пьесы. Он, а не я. Это меня, кажется, тогда слегка разочаровало и даже немного обозлило. Я оскалил зубы и перехватил покрепче свое оружие. Впрочем, мы с ним недолго сражались. Он быстро выбил меч из моих восковых рук, а затем, сделав широкий замах, лихо снес мою голову, набитую опилками, которые закружились по ветру, осыпая тропинку, протоптанную нами в пыли. Дело в том, что я был совсем уж проходным персонажем. Минуты две или три мне было отпущено, не больше. И все для меня погасло.
