Дальше, впереди - светлым-светло: там, словно кусочек рая - настоящий, высокий прилавок, а за ним в ореоле света - старшая продавщица, или, может, даже заведующая, вся в белом, тоже с вытравленными волосами, только солидная, объемистая: прямо жрица торговли в алтаре храма!.. А за ее спиной, как иконостас - стеллаж с полками чуть не до потолка, и на том стеллаже - чего-чего только нет, глаза разбегаются: водка в бутылках, прозрачная, как слеза, папиросы "Беломор" в серо-голубенькой упаковочке, сигареты "Прима" - в серо-красненькой, и целые пирамиды консервных банок; тут тебе и "килька в томате", и "минтай в собственном соку", и "треска в масле"; темное повидло в стеклянных банках, а на этикетках - такие румяные яблочки нарисованы, что просто дух захватывает. И венец всего - пузатые трехлитровые банки с огурцами! Слюнки прямо так и текут вожжой, так и льются по кишкам с глухим рыком, как увижу сквозь баночное стекло эти вот хрустящие на зубах огурчики, да каждый - пальцами не обхватить, такой толстый. Какое богатство, какая роскошь! Ох и пиршество же я устрою сегодня, ох и отоварюсь на полную катушку - запомнят мои домашние на целый месяц сегодняшнюю получку!
Здесь, в этом святом, можно сказать, месте, в этом магазинном алтаре даже самые скандальные женщины говорят полушепотом. И сама продавщица, сознавая свое значение, почти ничего не говорит, а если и позволит себе словечко то таким внушительным басом, что покажется, что ты в кабинете начальника: хочется сразу подтянуться и - руки по швам. Причем на меня она даже не смотрит, и я рад, потому что вдруг чем-нибудь не приглянусь и она откажется отоварить? Даже фамилию не спрашивает - сам тихонько называю, и она молча берет истрепанный, с загнутыми уголками многостраничный список, и я, затаив дыхание, слежу за медленно ползущим вниз кончиком карандаша, а сердце обрывается: вдруг моей фамилии там нету? Ведь ничем, кажется, не провинился ни перед кем... А, может, какая девчонка конторская, когда список печатала, меня упустила - ходи потом, доказывай...
Но нет, карандаш споткнулся на моей фамилии, поставил галочку; на сердце сразу потеплело; тот же карандаш затем в нескольких графах против моей фамилии решительно поставил несколько крестиков; графы эти я уже наизусть знаю: "водка", "рыбные консервы", "повидло", "маринад"; только перед графой "табачные изделия" карандаш опять запнулся, и продавщица посмотрела на меня пронзительно. Я, даже не моргнув, выдержал взгляд и сказал твердо: "Беломор"! Тогда она поставила последний крестик и, ни о чем не спрашивая, начала выкидывать на прилавок консервные банки, затем - стеклянные, с повидлом и огурцами, и вывалила тридцать пачек - на каждый день по пачке! "Беломора"; самым последним движением она выставила две бутылки водки. Будто две жирных точки поставила.
Небрежность эта, я знаю, совсем не оттого, что она меня не любит или, упаси Бог, ненавидит - просто так привыкла.
Но вот сверх всего она спросила меня, сколько времени, и я, довольный ее доверием: могла ведь спросить любого, а выбрала меня! - перестал совать в сидор банки, отодвинул рукав телогрейки, посмотрел на часы и ответил вполне почтительно. Она от моей почтительности сразу, чувствую, подобрела. И хотя ничем не выдала доброты ко мне, я все же уловил это нечто вроде возникшего между нами доверия. А внимание к мужчине у продавщиц - это, как всем уже известно, значит только одно: я, стало быть, могу позволить себе некоторую свободу по отношению к ней: сказать, к примеру, лишнюю фразу без страха, что меня одернут, или просто пошутить, или даже флиртануть, и вполне могу рассчитывать на ответ, а, может, и на большее: ведь продавщица - существо независимое, всегда сытое и с чисто по-женски изменчивым характером, так что любой мужчина может рассчитывать на ее особенное внимание к нему и, рассчитав, прийти вечером к ней домой, и она выставит ему лишнюю бутылку водки и ужин и оставит у себя - сумей он только прочесть в ее ответе на свой "закидон" намек на благосклонность.
Но я, от греха подальше - ну их к шутам, как-то страшновато заниматься таким делом с лицом почти что официальным - у меня на это жена дома, в бараке имеется, а жены не хватит - соседка через дверь есть. Так как-то спокойнее... Стоящие позади меня напряглись - ждали, что я ей отвечу, и тут облегченно разом вздохнули: очереди не задерживаю, не начинаю любезничать на глазах у всех, не клюнул; значит, кому-то из мужиков позади фарт подвалит. И, как бы отторгая меня, продавщица уже нетерпеливо кричит Гоше, чтоб срочно принес еще два ящика водки, и Гоша, не ломаясь, тотчас отзывается: "Счас!" - и уже бежит, бережно обняв их, с огромным почтением и к ноше, и к продавщице, и суетливо спрашивает, куда поставить - сразу видать, что эта начальница над водкой, а не какая-то там лахудра с колбасой и рыбой - главная и единственная властительница и над ним, Гошей.
А я тем временем быстренько-быстренько, не привлекая ничьего внимания, завязал свой сидор, подхватил в свободную руку банку с огурцами, отодвинулся от прилавка и канул со света в гущу толпы; женщины теперь, с явным уважением ко мне, почтительно расступились, только я не понял, за что такое почтение: то ли за мою стойкость, то ли что отмечен вниманием продавщицы; во всяком случае, ни одна не посмела на меня рыкнуть: "Куда прешься по ногам-то?" - пока я пробирался к выходу, задевая, естественно, всех сумкой. А одна так, жалея меня, нервно крикнула остальным: "Пропустите же его, видите, мужчина нагружен как!"
И в самом деле, я, когда уже вышел на улицу, вспотевший и расхристанный, и вздохнул полной грудью, то почувствовал: действительно, так нагружен, что не знаю, как и донесу. Впрочем, тут же и устыдился: да ведь, чай, каждая из женщин не меньше моего понесет, после трудовой-то смены! Хотя, что это я о них? Они ведь к этому как-то более привычны...
Ох, сны, сны - сны молодости нашей...
