— Что касается искусства верховой езды, — говорил Нико почти печально, — нельзя научить тонкостям езды самоуверенного новичка, который тратит больше времени, чтобы доказать, что ему никогда не понадобится владение этим искусством, чем практиковаться в том, чему его обучают.
Подобным образом, пока шло обучение, боязнь Ганса получить ярлык обучающегося пасынка или члена Священного Союза мешала ему установить дружеские отношения с эскадроном во время длинных вечеров, когда за кружкой пива велись продолжительные разговоры и можно было получить много полезной информации.
Во время доклада (самой длинной речи, которую Темпус когда-либо слышал от Никодемуса) Темпус не мог не заметить тщательно скрываемого отвращения, недовольства и нежелания признать поражение, которые таились в низко опущенных глазах Никодемуса и его озадаченном лице. Решение Темпуса объявить рекрута Шедоуспана окончившим обучение, подарить ему коня и отправить на дело вызвало лишь слабый наклон головы — согласие, ничего более, у юного и страшно сдержанного молодого наемника. С тех пор он его не видел. А увидев, не спросил ни о чем из того, что собирался выяснить, не задал ни одного вопроса об обстоятельствах смерти партнера или об особенностях мглы, которая опустошила Лабиринт.
Темпус шумно выдохнул воздух, проворчал что-то и оттолкнулся от белой стены казармы. Он собирался пойти выяснить, что сделано в отношении гроба и похоронного обряда, пока солнце не село за окруженное стеной поместье. Ему не было нужды слушать юношу, он слушал только свое сердце.
Он не был в неведении относительно зловещих событий предыдущего вечера: сон никогда не был его страстью. Среди ночи он пробрался по канализационным туннелям в укромные апартаменты Кадакитиса, продемонстрировав, что старый дворец невозможно охранять, в надежде, что мальчик-принц прекратит болтовню о «зимнем дворце — летнем дворце» и переведет свою свиту в новую крепость, которую построил для него Темпус на удобной для обороны дамбе с маленьким домиком на самом ее конце. Получилось так, что именно от принца он впервые услышал (который во время разговора предпринимал доблестные попытки не прикрывать свой нос надушенным носовым платком, который он тщетно пытался найти, когда между портьерами его спальни появился Темпус, распространяя вонь сточных вод) о мгле-убийце, которая унесла дюжину жизней. Темпус с молчаливым согласием принял его утверждение, что маги, должно быть, правы и такое событие было полностью мистическим, хотя «гроза без дождя» и ее результаты Темпусу были вполне понятны. Ничего таинственного не осталось для него после изучения в течение более чем трех столетий тайн жизни, за исключением, возможно, вопроса о том, почему боги разрешают людям заниматься магией или почему колдуны допускают к людям богов.
Столь же скрытным Темпус был, когда Кадакитис, ломая руки с покрытыми лаком ногтями, говорил ему о необычной кончине Первого Хазарда и удивлялся с мрачным сарказмом, почему бы адептам не попытаться взять на себя вину за грехопадение одного из них предположительно с сестрой Темпуса (здесь он искоса глянул на Темпуса из-под своих белокурых фамильных локонов), беглой убийцей магов, которая, как он теперь начал думать, была плодом ночных кошмаров колдунов. (Когда эта персона оказалась у них в темнице, ожидая следствия и приговора, не нашлось и двух свидетелей, способных опознать ее, а как она сбежала, никто не знал.) — Могло быть и так, что адепты провели чистку своего ордена и не хотят, чтобы кто-нибудь знал об этом, как ты думаешь? — Это тщательно продуманное политическое заявление Кадакитиса означало уклонение принца и его властных структур от вовлечения в это дело. Темпус воздержался от комментариев.
Смерть Первого Хазарда оказалась приятным сюрпризом для Темпуса, который потакал активной (но тайной) кровной мести гильдии магов. Он не выносил колдовства любого рода.
Он изучил и отбросил полностью философию, системы личной дисциплины, подобные используемой Нико магии, религию, разновидность дьявольского учения, насаждаемого магами-воителями, носившими на лбу Голубую Звезду. Человек, в юности провозгласивший, что он предпочитает вещи, которые может трогать и чувствовать, не переменился со временем, а только утвердился в своих взглядах. Адепты и колдуны были ему омерзительны. Он еще в юности познал на себе мощь настоящих колдунов и все еще нес проклятие одного из них, а потому его ненависть к ним была неувядаемой. Темпус подумал, что, даже когда умрет, его злоба будет беспокоить их — он, во всяком случае, надеялся, что так и будет. Для борьбы с искусными волшебниками необходимо было великолепное знание чернокнижия, а он остерегался подобных наук. Цена была слишком высока. Он никогда не признал бы силу выше свободы, вечное рабство духа было слишком большой ценой за преуспевание в жизни. Но в то же время обычный человек не мог выстоять один против опаляющей ненависти колдуна. Чтобы выжить, он был вынужден заключить пакт с богом войны Вашанкой. И был посажен на ошейник, подобно дикой собаке, следуя за ним по пятам. Но то, что делал, ему не нравилось.
Были в этом и свои плюсы, если их можно назвать таковыми.
Он жил беспечно, хотя вообще не мог спать, он был невосприимчив к простой и отвратительной военной магии, у него был меч, который крушил чары словно мел и светился, когда бог проявлял заинтересованность. В бою он был гораздо быстрее смертных — пока они медленно двигались, он мог делать все, что хотел, на заполненном людьми поле, которое казалось свалкой для всех, кроме него самого. Вдобавок его огромная скорость увеличивалась за счет коня, если конь был определенной породы и крепкого сложения. И раны, которые он получал, излечивались быстро — мгновенно, если бог любил его в этот день, и медленнее, если они были в ссоре. Только однажды, когда он и его бог серьезно поссорились из-за вопроса о том, была ли изнасилована сестра бога, Вашанка действительно покинул его. Но даже и тогда способность к регенерации — замедленной, но очень болезненной — сохранилась.
В этом были причины его таинственности. Только в среде наемников он мог без страха смотреть глаза в глаза. В эти дни в Санктуарии он много времени проводил среди своих людей.
Смерть Абарсиса поразила его сильнее, чем он мог допустить.
Иногда казалось, что еще одно несчастье, обрушившееся на его плечи, и он рассыплется в прах, которым, несомненно, станет он рано или поздно.
Когда он проходил по выбеленному двору мимо конюшни, лошади высунули сквозь решетку серо-стальные морды и заржали. Темпус остановился погладить их, шепча теплые, дружеские слова перед тем, как выйти через заднюю калитку на учебный плац, представлявший собой естественный амфитеатр, окруженный небольшими холмами, где пасынки тайно обучали нескольких илсигов, желавших попасть в резерв милиции, финансируемой Кадакитисом.
Закрыв за собой калитку и посматривая искоса на арену (пересчитывая по головам солдат, которые или сидели на изгороди, или прислонились к ней, или топтали песок, чеканя шаг, тренируясь для вечернего похоронного обряда), он подумал о том, как хорошо, что никто не в состоянии определить причину смерти Первого Хазарда. Ему следовало определиться в отношении своей сестры Саймы, и чем быстрее, тем лучше. Он дал ей свободу, но она злоупотребила его терпением. Он старался не принимать во внимание тот факт, что оплатил ее долги своей душой с тех пор, как архимаг проклял его за ее действия, но не хотел игнорировать ее отказ воздержаться от борьбы с чародеями. Вообще это было ее право — убивать колдунов, но у нее не было права делать это в городе, где он разрывался между законом и моралью. Вся сложность в деле с Саймой заключалась в том, что он не хотел быть наблюдателем. Так ничего и не решив, он шел по холодной бурой траве к деревянной изгороди высотой ему по грудь, за которой в более счастливые дни его люди обучали илсигов и друг друга. Сейчас они складывали там погребальный костер, таская хворост из кустарника за алтарем Вашанки, в виде пирамиды из камней, указывающей прямо на восток.
