Она сунула слиток в старую растрепанную корзину вместе с грязным бельем, тихо скрипнула дверью и осторожно вышла на улицу, оставив веревку от засова внутри, чтобы дверь мог открыть только сам Стилчо.

Она очень боялась, что он проснется и сразу все поймет. И первое, что он проверит, это, конечно, тайник в углу, где они прятали слиток; этот слиток она вытащила тогда из горящего дома Пелеса. Вчера вечером она умоляла Стилчо позволить ей отнести золото старику Гортису, который — она была совершенно в этом уверена — даст ей хорошую цену. Гортис отродясь занимался скупкой краденого; еще с довоенных времен он покупал все у любого вора из любой банды. Она знала, что это честный старик; во всяком случае, он всегда давал самую справедливую цену во всем Санктуарии. И он не станет подозревать, что это золото принадлежит Ишад.

Нет, заявил Стилчо, зло и решительно. Нет!

— Да чего еще тебе надо? — закричала тогда она, слишком громко для этого проклятого жилища, где любой звук был слышен всем, у кого есть уши. — Хочешь, чтобы мы с голоду подохли?

— Лучше подохнуть с голоду, чем снова испытать ЭТО, — сказал он и, крепко держа ее за плечи, зашептал:

— Мория, Мория, это же так опасно! И эта проклятая штука слишком тяжелая!

Такое количество золота твоему перекупщику не по карману! Он же все равно не сможет с тобой расплатиться, он обманет тебя или попросту обкрадет! Вот проклятье! Да послушай же, Мория!

Нельзя с такой вещью таскаться по улицам!

Он страшно разнервничался, его прямо-таки паника охватила. И он так больно сжал ее плечи, что его страх передался и ей.

Уж она-то хорошо знала, каким он может стать, если даст волю своим затаенным опасениям и кошмарам, насколько трудно тогда снова привести его в чувство, ведь он становится совершенно неуправляемым, и ей не под силу сопротивляться старым воспоминаниям (да и не таким уж старым — с тех пор прошло всего несколько месяцев!) о том, как ужасно кричал он тогда, в домике у реки, просыпаясь каждую ночь в ледяном поту от страха… Женщина не может мириться с тем, что в душе ее возлюбленного живет такой страх! И Мории не хотелось об этом вспоминать. Не хотелось, чтобы он опять сломался — ведь он был одновременно и таким сильным, и таким хрупким!

— Ладно. Мы его расплавим, — сказал он.

— Когда? — вскричала она, закусив губу от отчаяния. Они уже не раз обсуждали это. И он всегда обещал ей расплавить слиток, стоило завести речь о том, чтобы его продать. Но для того, чтобы расплавить слиток такой величины, требовалось мощное пламя, а в их хижине развести такой огонь было невозможно. Нельзя было и просто нагреть слиток, а потом разрубить его на куски — сквозь эти стены слышен любой звук. Да и запах горящего дерева и нагретого металла неизбежно просочится в бесчисленные щели и трещины. Тут же завопят соседи — огонь всегда был для их жилищ страшной угрозой — прибегут, начнут барабанить в дверь, угрожать расправой… Они давно догадались, что за человек живет рядом с ними… Странный какой-то, видно, беглый колдун — так они вечно шептались при виде Стилчо, она сама слышала…

Опасные сплетни: колдун здесь означал беду, несчастье, да и сгоревший квартал Санктуария служил отличным напоминанием о деятельности колдунов…

Стоит только выпустить этот слух, и он пойдет гулять по городу — слухи здесь распространяются мгновенно — и станет проклятьем для них обоих. Погрома им тогда не миновать.

А может, и смерти — от перерезанной глотки.

Нет, к Гортису она все равно пойдет! Пусть он заберет этот слиток себе и откроет для нее счет; только денег она никаких не возьмет, разве что немного, чтобы снять жилье получше и купить самое необходимое; да еще взять в аренду какую-нибудь маленькую лавчонку — вот и все, что она хочет получить за свой слиток.

Не так уж много: тихое и спокойное жилище, где Стилчо сможет наконец обо всем забыть, спрятаться за прочными ставнями и дверями с крепким засовом от той тьмы, в которой бродит Она, выйдя на охоту.

Она быстро сбежала с крыльца — обыкновенная женщина с корзиной белья, голова закутана в старый платок, на плечах тяжелая грубая шаль, и одета в неуклюжее длинное платье, скрывающее ее молодость и красоту…

Теперь подальше отсюда, в верхний город, как будто она уборщица, спешащая на работу в какое-нибудь благопристойное семейство, но не слишком богатое, чтобы держать постоянную прислугу. Таких женщин, как она, в центральной части Санктуария тысячи — кухарки, уборщицы, вполне уважаемые матроны и никакие не проститутки, не воровки. И ни один ворюга не польстится на такую, когда вокруг полно более жирной дичи.

Стратон соскользнул с седла и вдруг замер, задержав ногу в кожаном стремени и чуть не напоровшись на стальные пики, что торчали из живой изгороди у дома Ишад. Гнедой жеребец заржал, помотал головой и ткнулся мордой прямо ему в лицо — с грубой силой, как это и положено крепкому боевому коню, пощипал его теплыми-теплыми губами, совсем не такими, какие, по словам Крита, должны быть у любого порождения ада — холодные, мертвые. Жеребец действительно любил своего хозяина. Стратон решил, что это добрый знак. Как и то, что Ишад, которая давно не выказывает по отношению к нему никаких теплых чувств, коня у него так и не забрала, оставила ему этот единственный свой подарок, в котором, по крайней мере, не было скрыто ни одного тайного шипа с ядом.

Стратон заплакал, уткнувшись в шею жеребца. Они так и стояли под дождем, оба давно промокли и продрогли, а сам он к тому же был сильно пьян. Но все-таки еще помнил, что надо поскорее снова сесть в седло и убраться отсюда.

Но так никуда и не поехал. Оттолкнувшись от теплой конской шеи, он с трудом сделал шаг к калитке. Холодное железо ожгло ладонь. Шип с розового куста, росшего у калитки, впился в большой палец, и Стратон машинально сунул палец в рот, чтобы остановить кровь.

Калитка открывалась внутрь. От нее через двор, заросший высокими, по пояс, сорняками и колючим кустарником, тянулась дорожка. Среди черных деревьев, похожих на скелеты, прятался небольшой домик с серым каменным крыльцом.

Стратон двинулся к дому, пошатываясь и тщетно пытаясь преодолеть опьянение, которое, впрочем, было ему совершенно необходимо, чтобы решиться зайти так далеко и заставить себя мыслить трезво, а без этого говорить с Нею было просто нельзя.

Большой палец все еще кровоточил; он осмотрел ранку и вытер кровь о штаны. И тут, услышав скрип дверных петель, поднял голову и увидел, что стоит уже перед самым крыльцом. А на крыльцо вышла Она. Она была так хороша, что у него заболело сердце, — вся, казалось, состоящая из света и тьмы, в черном платье, которое раздувалось на ветру. Аккуратно подстриженные волосы до плеч обрамляли лицо, вскипая, как дым, и падая на глаза — те самые, огромные, черные, что когда-то взяли его душу в полон и теперь угрожали погубить ее.

— Ишад… — Губы отказывались ему повиноваться, зубы стучали. Он продрог до мозга костей на пронизывающем ветру, тем более что здесь, на высоком берегу реки Белая Лошадь, место было открытое.

Во взгляде, которым она его одарила, не было ни тени уступчивости.

— Ишад, мне больно… Я очень страдаю… — Он протянул к ней руку, и боль снова пронзила его, несмотря на огромное количество выпитого спиртного, и стала еще острее на этом холодном ветру, под дождем. Рука болела постоянно, он не мог спать… — Ты же исцелила эту проклятую лошадь, неужели ты мне не можешь помочь?

— Для этого есть врачи.

— Ишад, заклинаю тебя именем Вашанки…

— Темпусу Вашанка не помог. Вряд ли у него еще осталась хоть какая-то власть над этим миром.

— Будь ты проклята!

— Допустим, кое-кто и получше тебя пытался меня проклинать. Лучше уходи, Страт. И немедленно.

Он стоял, не двигаясь с места, весь дрожа и стуча от холода зубами; боль в плече стала тягучей, пронизывающей все тело; она совершенно измотала его в последние дни и ночи — с тех пор как установилась эта ужасная погода. Казалось, он весь пропитан этой болью, у него болели все кости, даже в мозгу он чувствовал боль и вдруг пожалел, что не хватает смелости покончить с собой.