Художественное средство, к которому прибег он, создавая свое произведение, было "драгоценное искусство смеяться над врагами", как пишет Анатоль Франс, смеяться "без ненависти и гнева", ибо презрение исключает и ненависть и гнев.

Понятие пантагрюэлизма для Рабле очень объемно. Это его личное философское и нравственное кредо.

В начале Второй книги своего романа Рабле пускается в филологические изыскания для соответствующей интерпретации слова "Пантагрюэль". "Отец дал ему такое имя, ибо _панта_ по-гречески означает "все", а "грюэль" на языке агарян означат "жаждущий"... отец в пророческом озарении уже провидел тот день, когда его сын станет владыкою жаждущих".

Агарянами в средние века называли арабов. Слово же "Пантагрюэль" французского происхождения. Оно часто встречается в мистериях XV века, как имя демона, вызывающего у людей неутолимое чувство жажды.

Что это за жажда, которую испытывает Пантагрюэль, а также все те, кто соприкасается с ним, да и сам автор, который не раз сообщит о себе: "Я по натуре своей подвержен жажде"?

В шутовском балагурстве повествования слово "жажда" идет в соседстве с вином и веселой попойкой ("пить да гулять"). Путешественники сдут к оракулу Божественной Бутылки, находят Бутылку, и последнее пророчество ее "Тринк" Пей! - как бы завершает общую картину, давшую поэту Ронеару основание изобразить писателя веселым пьянчугой. Но это все - шутовство, за которым скрывается философия жизни. Меньше всего Рабле, конечно, думал о вине и попойках. Это ради смеха. Поймут в буквальном смысле, ну что ж, тем хуже для простаков. Но найдутся среди читателей такие, которые догадаются, к чему клонит автор, о какой "жажде" он говорит. Вот для этих-то читателей, проницательных и догадливых, и старается автор, они и есть его настоящие читатели.

Под буффонной аллегорией оракула Божественной Бутылки скрывается призыв пить из светлого источника знаний, пить мудрость жизни. Не случайно Стендаль говорил: "Каждый философ заново открывал знаменитый завет Рабле, заключенный в глубине его Божественной Бутылки".

Слово "жажда" приобретает, как видим, глубокий смысл. Жажда - вечное искание истины, вечная неуспокоенность, пытливая энергия человеческого ума. "Философы ваши ропщут, что все уже описано древними, а им-де нечего теперь открывать, но это явное заблуждение", - пишет Рабле. И далее: "Философы поймут, что все их знания, равно как и знания их предшественников, составляют лишь ничтожнейшую часть того, что есть и чего еще не знают".

Итак, пейте из источника знаний, пейте из кладезя мудрости, он неисчерпаем, и чем больше у вас жажды к знаниям, тем больше в вас пантагрюэлизма!

Однако вечная неуспокоенность вашего разума, вечная неутомимая жажда знаний, которая мучит вас, не делает вас еще до конца пантагрюэлистами. Нужно еще нечто. Что же это такое? - Олимпийское спокойствие вашего духа. Поднимитесь над суетой сует всех мелких страстей человеческих, станьте выше их, не омрачайте свою жизнь тщеславием, злобой, завистью. Взгляните на ваши волнения, тревоги, заботы с высоты вечности, и они вам покажутся ничтожными. Право, жизнь такая драгоценная и такая уникальная вещь, что портить ее суетой житейских треволнений неразумно.

Потому Рабле весел. Потому он не только осмеивает, но и смеется.

Смех нельзя было изгнать из жизни, его нельзя было изгнать из искусства.

Рабле - оптимист по мировоззрению, по восприятию мира, он оптимист по своему художественному методу, по способу изображать мир. Оружие Рабле смех. Это не только средство уничтожения идейных врагов, но и могучее средство утверждения жизни. Будем же смеяться, ибо смех есть достояние сильных!

Книгу Рабле нельзя назвать романом в современном значении этого слова. В ней нет четкого развития сюжета, многосторонней характеристики образов. Автор менее всего занимается психологией героев. Не в том он видел свою задачу.

Правда, неповторимое своеобразие речи персонажа неожиданно ярко освещает перед читателем живого человека во всей его индивидуальности.

Роман Рабле построен на основе развития не характеров, не жизненных ситуаций, а идей. Развитие идей - вот та внутренняя связь, которая объединяет все элементы книги и делает из нее нечто целое, единое. Рабле облекал идеи в форму художественного шаржа, карикатуры, гротеска и буффонады.

Смешное в шарже вызывает чувство симпатии, смешное в карикатуре презрение.

Короли-великаны (Грангузье, Гаргантюа, Пантагрюэль) - это шарж, имевший народное происхождение. Рабле хотел, чтобы читатель любил его великанов, смеясь добрым смехом. Без веселости не было бы пантагрюэлизма.

Карикатурны образы королей Пикрохола и Анарха, карикатурны образы монахов, судейских чиновников, католиков и протестантов, предстающих перед читателем в облике папоманов и папефигов...

Излюбленный литературный прием Рабле - гротеск. К гротеску относится прежде всего фантастическая несообразность, когда одним предметам даются качества и свойства других предметов (колбасы живут, как люди; гвозди растут, как трава; замерзшие слова; фантастическое существо Гастер и т. п.).

Рабле любил прибегать к точности в деталях, и это тоже становится одним из сатирических приемов. Например, подробный отчет о том, сколько всякого добра пошло на костюм ребенка Гаргантюа, или сообщение о том, как один врач "в несколько часов вылечил девять дворян от болезни святого Франциска" (бедности). Или описание следующей ситуации, где точное установление количества сравниваемых предметов вызывает поистине гомерический хохот: "Между тем сиенец вовремя снял штаны, ибо тут же он наложил такую кучу, какой не наложить девяти быкам и четырнадцати архиепископам, вместе взятым".

Часто писатель обращался к приемам излюбленных в его время ярмарочных представлений - фарса или буффонады. Здесь чисто внешний, зрелищный вид комизма (эпизод с колоколами Собора Парижской богоматери).

Сравнения, метафоры, эпитеты, которые писатель использует, повествуя о жизни и приключениях своих героев, всегда увязаны с основными целями книги. Крепкой, веселой, грубоватой шуткой он уничтожает идейных противников. Рассказав, например, о том, что ненавистные ему сорбонники дали обет не мыться и не утирать себе носы, он сообщает: "Во исполнение данных обетов, они до сих пор пребывают грязными и сопливыми". И люди, прочитавшие книгу, не могли без улыбки глядеть на важных богословов: "Они сопливы!"