— Свои, — заверила я.

Однако некоторые экипажи, помня предупреждение о том, что в прифронтовой полосе но исключена возможность встречи с самолетами противника, приняли эти истребители за вражеские и начали от них шарахаться в стороны. Четкий строй в эскадрильях нарушился, наши ряды дрогнули. Летчики-истребители, довольные произведенным эффектом, а может быть, удивленные таким оборотом дела, отошли на почтительное расстояние, а потом вообще скрылись из виду.

Несмотря на это маленькое приключение, полк подошел к Морозовской в полном порядке: к моменту посадки слишком впечатлительные экипажи все же заняли свои моста в строю.

— Эй, слабонервные, — шутили над ними на земле, — вы что, не можете отличить звезды от свастики?

«Слабонервные» бормотали что-то в свое оправдание.

Недалеко от Краснодона есть небольшой поселок Труд Горняка. Это был конечный пункт нашего перелета. Там для нас начинался фронт.

В поселок нас привел из Морозовской штурман дивизии майор Ничепуренко. Летели на бреющем, как и положено самолетам ПО-2 на фронте. Мне очень понравился такой полет: в нем остро чувствуешь скорость, внимания едва хватает, чтобы наблюдать сразу и за расстоянием до земли, и за возможными препятствиями впереди, за курсом, временем, характерными ориентирами, воздухом, — нет ли самолетов противника, — за впереди идущим самолетом, ведомыми самолетами. И обо всем этом необходимо сообщать летчице.

БАО (батальон аэродромного обслуживания) все подготовил к нашему прибытию. В хатах стояли кровати с белоснежными простынями, в саду, под деревьями, — накрытые чистыми салфетками столы. Как это не похоже на картины, которые мы рисовали в своем воображении, когда думали о фронте!

— А где же землянки? — удивлялись мы, — Какой же это фронт? Настоящий санаторий!

Накануне нашего прибытия генерал Устинов из штаба армии позвонил командиру 218-й авиадивизии Дмитрию Дмитриевичу Попову:

— Принимай полк ночных бомбардировщиков!

— Новый полк дают! — прикрыв рукой трубку, обрадованно шепнул командир комиссару дивизии А. С. Горбунову.

— Это женский полк на ПО-2, - продолжал генерал. Лицо Попова вытянулось.

— А нельзя ли, товарищ генерал, оставить этот полк непосредственно в подчинении армии?

— Ничего, не огорчайся, — засмеялся генерал, — полк хороший. Его привела Раскова.

Попов медленно положил трубку.

— Дожили с тобой, комиссар!.. Дают каких-то девчонок, да еще на ПО-2.

Разочарование командира дивизии было вполне естественным. Мировая военная история еще не знала авиационного полка, состоящего целиком из женщин.

На другой день командир и комиссар дивизии прибыли к нам. Они познакомились с личным составом, состоянием материальной части, с летной подготовкой и настроением людей. После этих своеобразных смотрин у нас сложилось впечатление, что командир дивизии далеко не в восторге от полученного пополнения. За какую, мол, провинность наградил меня бог этим полком! Он удалился с непроницаемым, каменным лицом.

Мы были потревожены и огорчены. Так рвались на фронт и так недружелюбно нас встретили!

Комиссар полка Евдокия Яковлевна Рачкевич, «мамочка», как ласково называли мы ее между собой, подбадривала нас:

— Не вешать носы, девчата! Мы должны на деле доказать, что можем сражаться за Родину не хуже мужчин.

Командование дивизии сочло необходимым дать нам дополнительные тренировки: полеты в лучах прожекторов, посадка при минимальном числе стартовых огней, отыскание своего аэродрома в условиях строгой светомаскировки. Недели две ушло на выполнение этой дополнительной программы. Но все имеет свое начало и спои конец. 12 июня из дивизии пришел приказ: ночью командиру полка и командирам эскадрилий вылететь на боевое задание.

Вечером весь летный состав был на старте. Три самолета стояли с подвешенными бомбами.

— Сегодня мы открываем боевой счет полка, — сказала комиссар Рачкевич. — Наши командиры уходят в первый боевой вылет. Завтра полетит на задание весь полк. Принимая присягу, мы поклялись сражаться, не жалея сил и самой жизни, до полной победы над врагом. Я уверена, что никто из нас не отступит от этой клятвы. Счастливого вам пути! — обращается она уже к вылетающим.

Первым поднимается в воздух самолет командира полка. Потом с интервалом в пять минут взлетают комэски: Амосова со штурманом Розановой и Ольховская с Тарасовой.

— Ушли… — тихо произносит кто-то.

Больше часа проходит в томительном ожидании. Не слышно ли смеха, ни громкого говора.

Но вот настороженное ухо улавливает слабый гул мотора.

— Летит! — радостно вырывается у многих. Через несколько минут Бершанская уже докладывает командиру дивизии:

— Товарищ полковник, задание выполнено! Попов улыбается, двумя руками берет и энергично трясет руку Бершанской.

— Поздравляю с первым боевым вылетом!

Мы все стоим тут же, наши лица сияют. Начало положено!

Некоторое время спустя пришел самолет Амосовой. Она тоже успешно выполнила задание.

Третьего самолета не было. А когда прошли все сроки, когда по самым оптимистическим расчетам горючее в самолете Ольховской должно было кончиться, мы поняли, что случилась бода. И все равно до рассвета никто не ушел с аэродрома. Сердце не хотело соглашаться с жестокими доводами разума.

Первая боевая потеря… Мы знали: Жертвы на войне неизбежны, но так неожиданно, в первую же боевую ночь… Нет, судьба не баловала нас.

Что же случилось с Любой Ольховской и Верой Тарасовой? При каких обстоятельствах они погибли?

Почти двадцать три года мы ничего не знали. В начале 1965 года до командира полка дошло письмо, с которым жители поселка Софьино-Бродского обратились в редакцию газеты «Правда». В письме сообщалось, что примерно и середине июня 1942 года ночью они слышали в стороне города Снежного разрывы бомб, а потом видели стрельбу по самолету. Утром около поселка нашли сбитый самолет ПО-2. В передней кабине сидела, склонив голову на борт, красивая темно-русая девушка в летном комбинезоне. Во второй кабине находилась другая девушка — лицо круглое, чуть вздернутый нос. Обе были мертвы. Немцы, забрав документы девушек, бросили их. Жители поселка тайком похоронили летчиц. Теперь, когда страна готовилась отметить 20-летие победы над фашистской Германией, они решили выяснить имена погибших.

Не было никакого сомнения, что речь шла о Любе Ольховской и Вере Тарасовой. Эта весть, хотя и нерадостная, но очень важная для нас, быстро облетела всех однополчан. Комиссар Евдокия Яковлевна Рачкевич стала собираться в дорогу — кому, как не матери, нашей доброй «мамочке», ехать на могилу дочерей?

8 мая 1965 года при огромном стечении народа состоялись похороны. Прах погибших летчиц перенесли из безымянной могилы на городскую площадь Снежного. Среди множества венков, возложенных на их новую могилу, был венок от однополчан.

— Мы помним о вас, наши боевые подруги, — сказала от имени всех нас Евдокия Яковлевна. — Теперь на душе хоть по-прежнему печально, но спокойно: вы умерли, как герои.

— Мы тоже помним о вас и в своих делах будем достойными вас, — дала обещание юная пионерка, салютуя погибшим героиням.

Мой первый боевой вылет не оставил у меня особенно яркого впечатления: все проходило почти как на полигоне. Противник ничем себя не обнаружил — ни прожекторов, ни шквала огня и даже ни единого выстрела. В душе я была немного разочарована.

В течение нескольких последующих ночей боевые вылеты были похожи на первый — противник не обращал на наш самолет никакого внимания.

— Катя, знаешь, просто неудобно становится докладывать одно и то же: «Обстрелу не подвергались», — сказала я как-то Пискаревой.

— Ну, а что же делать?

— Мне даже порой кажется, что Ракобольская, выслушивая доклад, как-то подозрительно смотрит и, может быть, думает: «А были ли они над целью?»

— Ты слишком мнительная.

— Но ведь по другим стреляют!

— Значит, для нас еще пули не отлиты.

Настала ночь, когда мы с Катей Пискаревой полетели в тринадцатый боевой вылет. Я не верила в дурную славу «чертовой дюжины», так как, по моим наблюдениям, она всегда приносила мне удачу. Катя была об этом числе другого мнения.