С земли по нас начали стрелять.
— Очумели, что ли? — забеспокоилась я. Начинаю увертываться от трассирующих пуль. Вдруг кто-то схватил меня за плечо. Я вздрогнула. Кто это?
Конечно, не ангел небесный и не демон, а Полина.
— Райка! — кричит она, стараясь перекрыть шум мотора. — Разворачивайся, мы прошли цель! Керчь под мотором!
Я обалдела. Как же нас занесло на Керчь? Это безумство — лезть на такой укрепленный объект на высоте всего 350 метров! Значит, мы болтаемся в луче не своего, а немецкого прожектора, и стреляют по нас тоже немцы?.. Если к тому времени в моей голове и оставался еще хмель, то теперь его как ветром сдуло. Мысль лихорадочно заработала. Круто разворачиваюсь. Попутный ветер помогает унести ноги. Вдогонку летят светлячки пуль. Немецкие прожектористы еще держат нас в луче и, вероятно, с удивлением наблюдают за не в меру расхрабрившимся фанерным самолетом. Вот и цель под нами — теперь-то хорошо ее вижу! Штурман сбрасывает бомбы. Прогремел мощный взрыв, нас сильно подбросило. Еще бы! Истинная высота сейчас всего метров двести.
Теперь домой! Исправили переговорный аппарат, а пока шли до аэродрома, Полина рассказала мне, что она в полете немного задремала, ее разбудил луч прожектора. Осмотревшись, с опозданием поняла, что цель прошли. Стала мне кричать, чтобы я разворачивалась.
— Но ты сидела как каменная и шла все дальше, прямо на Керчь. Тогда я догадалась, что переговорный аппарат испортился, и начала теребить тебя за плечо.
Через несколько минут мы садились. На аэродроме не наблюдалось никакого движения, все самолеты стояли на земле. Полк явно не работал.
— Командир полка приказала вам обеим явиться и ней на доклад, — сказала техник Катя Бройко. — Будет снимать стружку, — предупредила она.
У командного столика я по всем правилам доложила:
— Товарищ майор, задание выполнено!
— Где вы были до сих пор? — подозрительно оглядывая нас, строго спросила командир полка.
— Бомбы сброшены на цель, — дипломатично ответила я.
— Все экипажи вернулись еще от пролива, говорят, что низкая облачность, С какой высоты бомбили?
Мы с Подиной переглянулись. Что ответить? Ведь нарушили указание.
— А они дырки в плоскостях привезли, товарищ майор, — ввернула подоспевшая Катя Бройко. — От своих бомб в основном.
«Вот вредная! — возмутилась я про себя. — Тянули тебя за язык…»
К нашему удивлению, Бершанская не стала ругать нас.
— Какая же все-таки высота в районе цели? — допрашивала она.
— Триста пятьдесят. Над проливом немного меньше, — признались мы.
— Ладно, идите.
Вот так мы и отпраздновали с Полиной 7 ноября 1943 года. К концу ночи облачность приподнялась, и нам удалось сделать еще два боевых вылета…
…Море за окном шумит, шумит. «Помнишь?.. Помнишь?.. — слышится мне в плеске волн. — «…тихо шептала безбрежность и ласкалась изумрудными, дрожащими брызгами к печальному, немому великану»… Помнишь?»
Да, вспомнила.
Как-то в период вынужденного затишья в боевой работе, появилась у нас в этой вот комнатушке — уж не знаю, откуда — книга о символистах, в которой были подобраны отрывки из произведений Блока, Белого и других, а также помещены несколько писем символистов друг к другу. Оригинальный стиль писем привлек наше внимание. Завязался оживленный спор.
Больше того, Наташа Меклин и я дерзнули даже подражать им. Сотворили какую-то невероятно страшную символическую чепуху и шутки ради отослали летчикам бочаровского полка. Как потом нам рассказывали, у них при чтении волосы вставали дыбом.
Подражая символистам, мы с Наталкой начали писать друг другу письма. Одно свое письмо помню до сих пор наизусть.
«Я не знаю, куда ушли бледнолунные тени; я не видела, как трепетали призраки отходящих туманов; и не слышала, как наплывали нежноласковые звуки, рассыпаясь в розовом блеске утренних жемчугов. Грезы дремали. Было загадочно-сладко от мягкого, бархатного дыхания млеющей полутьмы. Но кто-то поспешно и странно-невидимо уже сматывал паутину сновидений в огромный шелестящий шар, и от этого становились осязаемы тонкие кружева мечты.
Постепенно тишина таяла в поющем хрустале звонко-голубой дали, а в необозримой выси ликующе вспыхнула лучистая беспредельность. Стало совсем ясно. Блеск.
Тонкие стрелы взметнулись вверх, и желанно открылась агатовая глубина. Из-под алмазных снегов брызнул коралловый смех. Ломко изогнулась линия мысли. В туманную задумчивость чуткого покоя начал вплетаться мелкий бисер серебряного звона. Все заволновалось. Гибкие, дремавшие в неге крылья встрепенулись, приоткрыли теплую белизну, и от нее пахнуло опьяняющей, манящей тайной.
А совсем рядом, за глухой стеной, тихо шептала безбрежность и ласкалась изумрудными, дрожащими брызгами к печальному, немому великану…
P.S. Наталка, это я пыталась в символической форме описать момент твоего пробуждения».
— Рая, где ты там пропала? — зовет со двора Руфа. Пока я здесь сидела и вспоминала, они с Лешей беседовали с хозяйкой.
Присоединяюсь к разговору.
— Мы с Домной Ларионовной переписываемся, — рассказывает Полина Ивановна. — Живет она неплохо, дочери и сыновья семьями обзавелись.
— И Витька тоже? — удивленно вырвалось у меня. Как-то не верится, что тот шустрый, озорной, шестилетний Витька стал уже отцом. А давно ли Ларионовна прикрикивала на него:
— Витька, ты, кажу, опять унты надел?
— Так я ж, мамо, не чужие, а Ирины!
У него с летчицей Ирой Себровой была особая дружба. Горести, радости, унты, шлем и даже боевая работа — все было «наше». Витька всегда с нетерпением ожидал по утрам прихода Иры. Дождавшись, расспрашивал о том, как леталось ночью, много ли стреляли немцы, как рвались бомбы. А потом, когда Ира ложилась спать, он надевал ее унты, шлем и ходил по двору, а то и по улице, еле волоча ноги в непомерно большой обувке, но гордый и довольный ведь на нем настоящее летное обмундирование, от которого, казалось, еще попахивало порохом. Но вот однажды заехал какой-то парень с усиками и подозрительно долго разговаривал с Ирой. Саша Хоменко и не догадывался, конечно, что после его визита появится облачко ревности на ясном небе дружбы между его будущей женой и Витькой.
— Ох и доставалось же Ларионовне от нас! — вспоминаю я. — Ввалимся, бывало, утром с работы, всю хату заполоним. Каждая спешит побыстрее раздеться и занять очередь на мойку калош с унтов — грязи-то тут хватало! В спешке нальем, конечно, напачкаем — ведь нас человек пятнадцать у ней было. Потом каждая потихоньку просит Домну Ларионовну поставить ее калоши поближе к плите, чтобы успели высохнуть к вечеру. И ни разу не слышали мы от Ларионовны упрека, не видели косого взгляда. А когда весной улетали отсюда, то она уже в последний момент начала торопливо рассовывать нам в рюкзаки вяленую рыбу, «Может, — говорит, — в Крыму-то поначалу и есть нечего будет. Так вот хоть рыбку пожуете». Угадала, рыба очень пригодилась в первые сутки.
— Вы тоже в этом доме жили? — спрашивает Полина Ивановна Руфу.
— Нет, я вон в том, через дорогу. Там хозяев не было тогда.
Поговорив еще немного, мы поблагодарили Полину Ивановну и направились к дому напротив. Сейчас в нем живут мать с дочерью н еще маленький щенок и котенок. Смешной лохматый песик звонко затявкал на нас.
— Ты что ж, своих не узнаешь? — стыдит его Руфа. К сожалению, интересной беседы с хозяйкой у нас не получилось. Она не жила здесь во время войны и не могла говорить на волнующую нас тему. Знала только, что около школы, на небольшом кладбище воинов, есть могилы двух летчиц. Но об атом мы сами помнили. Похороны подруг не забываются.
Я видела, что у Руфы нет желания входить в хату (дом перестроен заново), поэтому предложила:
— Тронемся дальше?
— Да, пожалуй.
В центре поселка за невысокой деревянной оградой — несколько могил. Они расположены аккуратными прямоугольниками вокруг белого обелиска со звездой наверху. На одной из сторон обелиска написано:
