Тяжело бывать на могиле матери, хотя со дня смерти прошло уже тринадцать лет. Горечь и боль утраты возобновляются с прежней силой, когда подходишь к надгробью. Положили цветы к небольшому белому памятнику. Сели на скамеечке. Здесь, в густой заросли деревьев, было тихо.

…Рано ты, родная, ушла из жизни.

Что такое мать, мы осознаем полностью только, наверное, тогда, когда теряем ее навсегда. А до этого трагического момента, кажется, и не замечаем всех благ, которые она нам дает. Дает так много, что человечество всегда в неоплатном долгу перед Матерью. Но в отличие от всех кредиторов мира Мать никогда не требует возврата долга.

…Почему, когда человеку трудно, то он вслух или мысленно произносит волшебное слово «мама»? Очевидно, потому, что с младенческих лет знает мать всегда придет на помощь, К месту или нет, припомнился один случай, о котором рассказывала мне Руфа еще на фронте. Однажды она, как штурман эскадрильи, полетела в контрольный полет с новой летчицей. Всю дорогу до цели мучились — не могли слышать друг друга. Потом, уже на земле, выяснилось, что в резиновый шланг переговорного аппарата попал какой-то шарик. Но вот над целью их поймали прожекторы. И тут же Руфа ясно услышала по аппарату:

«Мама!» Этот невольный вскрик летчицы, впервые попавшей в жуткий слепящий луч, прорвался сквозь препятствие. Не все, понятно, кричали над целью «мама!». Но мысленно я не раз обращалась к матери в трудные минуты, потому что знала — это придаст мне силы и твердости.

Вспомнился мой приезд после войны на несколько дней домой. Мы сидели с мамой вечером вдвоем за столом, пили чай. И вдруг она сказала: «Спой мне, дочка, песню «Мама». Удивилась я тогда — ни разу в жизни она не просила меня петь. Сначала робко, но потом, взволнованная ее вниманием, я пела. Мама слушала и плакала. Наверное, от счастья…

Возвратились домой уже часа в два.

— Каковы дальнейшие планы? — поинтересовался Леша.

— Мне что-то никуда больше не хочется ехать сегодня, — призналась я. Посидим дома, тем более вечером обещали зайти мои довоенные подруги.

Приход гостей поднял мое настроение. Это был своеобразный вечер вопросов и ответов. Спрашивали друг друга о семье, о детях, вспоминали прошлые шалости, делились планами на будущее. Подруги интересовались, какое впечатление произвел на меня Саратов.

— Ты видела, какой Дворец спорта на Дегтярной площади отгрохали? А набережную-то смотрела? А сколько понастроено на бывших дачных остановках, заметила? — с гордостью за свой город спрашивали они.

Проговорили почти до полночи.

Из аэроклуба мне сообщили, что приглашают сегодня к 12 часам на аэродром, встретиться с курсантами. Мы намеревались с утра поехать в Энгельс, но теперь придется изменить план.

…Перед аэродромом воспоминания нахлынули как-то все сразу. И первый взлет в небо, и самостоятельный полет, и первый прыжок с парашютом. Но не с самолета, а сначала нужно было прыгнуть с вышки… Когда я подошла к краю площадки и глянула вниз, у меня закружилась голова. И вышка будто закачалась. Ноги намертво прилипли к полу. Земля была далеко и страшно близко. Казалось, что купол парашюта еще не успеет наполниться воздухом, как я уже грохнусь о землю. «Не буду прыгать», — и отступила назад. Но тут же представила насмешливые взгляды парней, которыми они встретят меня там, внизу: «Струсила!» Это слово грубо толкнуло в спину, и я, зажмурив глаза, чуть ли не в обморочном состоянии, упала в захватывающую дух пустоту.

А с самолета прыгала легко, даже с удовольствием. Вспомнила своего инструктора Волкова, серьезного не по годам парня. Ребята нашей группы потихоньку между собой посмеивались, что он не умел ругаться. Иной инструктор нет-нет да и «обложит» бестолкового курсанта, а наш только скажет: «Куда же ты смотришь, курицын сын?»

После моего контрольного полета с членом государственной экзаменационной комиссии, инструктор, поздравляя меня, сказал: «Уверен, что это не последний полет в твоей жизни». Много их было потом, очень много… Наверно, с легкой руки моего первого инструктора.

На аэродроме теперь растут деревья, появились строения. А в ту довоенную пору, когда я училась летать, здесь было голое поле.

В садике собралось много курсантов. Невольно бросилось в глаза, что парни рослые, крепкие. И почти нет девушек.

Я рассказала о нашем полку, о своих подругах летчицах, живых и погибших. Коротко описала боевой путь полка. Специально подчеркнула:

— К концу войны ветераны полка имели на своем счету по 800-1000 боевых вылетов.

Это вызвало гул удивления.

Смотрела я на внимательные лица парней и думала: понимают ли они, что значит одному летчику сделать тысячу боевых вылетов? Ведь это тысяча схваток с жестоким, расчетливым врагом, тысяча поединков со смертью!.. Даже самой иногда не верится, что мы, девчонки, смогли вынести такое неимоверное напряжение в боевой работе. Видимо, моральные силы оказались гораздо выше сил физических.

В заключение сообщила, что вместе со своей подругой, однополчанкой, едем сейчас по боевому пути полка. Раздавались возгласы: «Счастливого пути! Напишите об этой поездке! Приезжайте к нам еще!»

Поблагодарила. Пообещала.

На обратном пути заехали в институт механизации сельского хозяйства. Кстати, этот визит я уже заранее наметила.

Два года, проведенные в стенах института, вспоминаю всегда с удовольствием и благодарностью. И пусть из меня не получился механизатор, но если можно сказать, что из меня подучился в свое время летчик, то и в этом случае я многим обязана коллективу института и особенно тем старшим товарищам, которым в силу своего служебного и общественного положения приходилось «управлять» мною. Хорошо, что они не укрощали во мне страсть к авиации, а, наоборот, одобряли и помогали сочетать учебу в институте с полетами в аэроклубе. Я приходила сюда как в родной дом. И сейчас вошла как своя. Мне все здесь знакомо. Я знаю, что в институте работают несколько моих прежних друзей. Но встретиться не пришлось — все в отпуске. Да я а не рассчитывала почти на встречу. Было очень приятно просто заглянуть сюда.

Во второй половине дня мы с Руфой поехали в Энгельс. Леша остался готовить машину — завтра выезжаем.

Город Энгельс — исходная точка на нашей карте, откуда мы ушли на фронт. Там полгода упорной учебы. Там похоронены четыре подруги. Мы ехали к ним на могилу.

Переправились через Волгу на маленьком пароходике. Несколько таких речных трамвайчиков регулярно курсируют между двумя городами. Недалеко от пристани высятся фермы большого строящегося моста.

А Волга-то как разлилась! Плотина Волгоградской ГЭС заметно подняла уровень воды у Саратова. Островов совсем нет, только кое-где они обозначаются верхушками деревьев, едва выглядывающими из воды. Ширь необъятная, простор беспредельный. До чего ж ты хороша, моя Волга! Много мне доводилось видеть рек, но такой, как ты, не встречала.

Отправляясь в Энгельс, мы немало беспокоились — найдем ли могилу девушек? У ворот кладбища встретили несколько женщин, и они указали путь это недалеко от входа.

…Высокий серебристый памятник. На мраморной доске в овалах под плексигласом — четыре портрета. Под каждым написано: Виноградова Маша, Малахова Аня, Тормосина Лиля, Комогорцева Надя. Юные, улыбающиеся лица… Одна только Надя смотрит серьезно, в упор, будто спрашивает: «Помните ли вы о нас?»

Да, помним. И привезли вам от однополчан низкий поклон. Полк, в котором вы начали войну, пронес свое гвардейское знамя до великого Дня Победы. Скорбим, что вам не пришлось дожить до него. Но среди многих тысяч бомб, которые мы сбрасывали на фашистов, были и ваши — не раз восклицали над целью: «За Надю! За Лилю! За боевых подруг!»

— А ведь и мой портрет мог бы тут быть, — тихо сказала Руфа.

Конечно, она не могла не подумать об этом сейчас. В ту недобрую мартовскую ночь Ира Себрова и Руфа Гашева, «всем смертям назло», остались живы, хотя их самолет разбился в щепки.