— Руки вверх! — Она схватилась за пистолет. Генерал шевельнулся, медленно поднял голову и тяжело встал со стула. Рук не поднимал. Амосова держала палец на спуске. «Почему не поднимает? Наверное, в руках оружие… Стрелять?..»

— Руки вверх! — повторила Амосова.

— Товарищ майор, цэ ж я, Петро, чи вы меня не признали? — заговорил «генерал», поворачивая к ней испуганное лицо.

От неожиданности Амосова чуть не нажала спуск. Это был один из работников БАО.

— Что за маскарад? — сердито спросила она, дрожащими руками засовывая пистолет в кобуру. Чуть ведь не убила своего человека!

«Свой человек» объяснял сконфуженно:

— Заглянул в хату. Дывлюсь — висит на стуле вот эта одежка. Ай, думаю, бедный генерал, так тикал, что не успел пиджачок надеть. Потом подумал: дай-ка примерю, может, и мне к лицу будет генеральская форма? Тесновата трошки, видите… Присел я к столу, попробовал наливочки и задремал. Дюже притомился сегодня за день…

Теперь мы летали бомбить «бурги», «вердены» и «гардты». Это было куда легче, чем сбрасывать бомбы на переправы у Раздорской, у Могилева, на Керчь или Новороссийск.

А в воздухе уже пахло весной.

8 марта 1945 года. В красиво убранном зале городского театра небольшого прусского городка Тухоля разместился весь наш полк. Мы с нетерпением ожидаем приезда командующего фронтом маршала Рокоссовского, который вручит летчицам Золотые Звезды Героев.

Вот он входит в сопровождении генералов и, несколько смущенный бурными аплодисментами, проходит через зал.

Начинается вручение наград.

— Старший лейтенант Себрова!

Ира подходит к столу твердым шагом. На груди у нее блестит много орденов и медалей.

— Ба! — шутливо восклицает маршал. — Да тебе уже и некуда больше вешать награды!

Летчица Ирина Себрова держала в нашем полку своеобразный рекорд по количеству боевых вылетов — у нее их больше, чем у всех: к моменту вручения ей Золотой Звезды — девятьсот пятьдесят, а к концу войны — тысяча восемь!

— Старший лейтенант Гашева!

Волнуясь, Руфа идет по ковровой дорожке. Она тоже своего рода рекордсменка: ни у кого не было столько «неудачных» полетов, сколько у этой смелой маленькой девчонки. Она вылезала из-под обломков самолета в училище на Волге, падала за линией фронта на Кубани, горела в небе Польши…

Вызывают Наташу Меклин. Легким шагом идет наш юный знаменосец, автор полкового «Гвардейского марша», немного покачиваясь с непривычки на каблучках.

На удивление спокойно подходит за наградой наша милая Жигули, порывистая, неугомонная Женя Жигуленко.

После вручения наград состоялся банкет. Поднимая бокал, маршал Рокоссовский сказал:

— Слыхал я легенду о вашем полку. Думал, что сказка. Теперь убедился, что быль. Слыхал также, что вы не принимаете в полк мужчин. Правильно! У вас и без них хорошо идут дела. Пью за девичий полк!

Легенда о нашем полку дошла и до французских летчиков, которые сражались на советско-германском фронте в составе добровольческого авиационного полка «Нормандия — Неман». Вот что написал в своих воспоминаниях военный летчик Франсуа де Жоффр:

«…Русские летчицы, или «ночные колдуньи», как их называют немцы, вылетают на задания каждый вечер и постоянно напоминают о себе. Подполковник Бершанская, тридцатилетняя женщина, командует полком этих прелестных «колдуний», которые летают на легких ночных бомбардировщиках, предназначенных для действий ночью. В Севастополе, Минске, Варшаве, Гданьске — повсюду, где бы они ни появлялись, их отвага вызывала восхищение всех летчиков-мужчин».

Весна, по мнению многих, — самая лучшая пора года. Тает снег, бегут ручьи. Природа пробуждается от долгого зимнего сна. Яркое солнце, первая зелень. Тепло, Для нас же весна означала новые заботы, новые трудности. Как работать с раскисшего аэродрома? Земля оттаяла, набухла — ни взлететь, ни сесть. И вот придумали — деревянный настил. В дело пошли заборы, изгороди, сараи. Получилась короткая, узкая дорожка. Здесь и взлетная, и посадочная полоса.

Самое большое неудобство состояло в том, что на ней нельзя было изменять старт при изменении направления ветра. Тут уж летчицы должны были показать свое мастерство. Точность приземления требовалась идеальная, иначе ткнешься носом в грязь и перевернешься на лопатки. Придешь с задания, рассчитываешь и так и эдак, еле усядешься. И ведь ни одного случая не было, чтобы кто-нибудь сполз с «танцплощадки», как мы ее называли в шутку.

В начале апреля 1945 года полк перебазировался в пункт З. и расположился на его западной окраине. Аэродромом нам стала служить не очень-то просторная, уже подсохшая полянка с небольшой рощицей в юго-западном ее углу. Рощу мы использовали в качестве естественной маскировки для самолетов, которые разместили под зазеленевшими ветками высоких, раскидистых деревьев. Однако площадка оказалась тесноватой для всего полка, и в напряженные ночи одна эскадрилья улетала на «подскок» ровное поле на полпути к линии фронта.

Сегодня очередь нашей эскадрильи работать с «подскока». Мы перелетели туда, как обычно, еще засветло. Летчицам нравилось работать с «подскока», когда непроизводительное время полета над своей территорией сокращалось почти вдвое и поэтому можно было сделать гораздо больше боевых вылетов, чем с основного аэродрома. А ради этого мы готовы были работать хоть прямо с передовой.

С самого начала боевой деятельности попка у нас родилось негласное соревнование под лозунгом «Кто больше и лучше». Но это был никак не азарт, а самое настоящее, здоровое, как говорится, соревнование, продиктованное стремлением, во-первых, нанести как можно больший урон противнику и, во-вторых, держаться в первых рядах. Думается, в желании человека быть первым нет ничего предосудительного, тем более на войне. Ведь это совсем иное, чем быть первым, скажем, на спортивных соревнованиях. Не всякий может, допустим, быстро бегать. Но на войне неумение быть первым может иной раз истолковываться как нежелание. А что такое для нас, летчиц, нежелание летать как можно больше на боевые задания? Ведь так, чего доброго, могут и в трусости заподозрить? Нет уж, лучше прослыть тщеславным, чем трусом?

Итак, наша эскадрилья работала с «подскока». До полуночи успели сделать по пять боевых вылетов. Рассчитывали до утра сделать еще столько же. Однако…

— Полина, ты видишь землю? — опросила я штурмана.

— Нет… Почти нет.

— И я тоже.

А высота — всего триста метров. Густая дымка начала уплотняться, превращаться в настоящий туман. Майор Амосова прекратила полеты.

— Аронова, лети домой, спроси Бершанскую, может ли она принять нас сейчас: не очень-то приятно сидеть в поле до позднего утра. Да побыстрей возвращайся. Буду ждать.

До «дома» было километров двадцать.

— Смотри, здесь погода лучше, — оказала я штурману, когда мы пролетели минут пять.

— Ага, — односложно ответила та сонным голосом. Но каково же было наше удивление, когда, подлетая к аэродрому, мы увидели резкую грань белого, как снег, тумана! Будто кто-то взял и бросил на городок и на аэродром огромный тюк ваты, из которой торчал лишь тонкий шпиль «кирхи».

— Вот тебе и на!.. — пробормотала я. — Аэродром-то тю-тю, закрыт!

— Летим быстрей обратно, а то и там закроет, — предложила Полина.

К великому огорчению, мы скоро убедились, что так оно и есть: пока мы летали туда-сюда, «подскок» тоже закрыло.

— Где же теперь садиться? — чуть ли не в один голос воскликнули мы.

Легко представить, в каком трудном положении оказались мы из-за каприза погоды. Обе точки, на которых могли бы благополучно сесть, закрыло туманом. Он был пока что местного характера, пятнами, но с минуты на минуту превратится в сплошной и тогда…

— Пойдем опять домой и попытаемся все-таки как-нибудь сесть. Ведь там есть посадочный прожектор, — решила я.

На аэродроме нас услышали и дали луч. На поверхности тумана появилось еле заметное светлое пятно.

— Ну, как говорится, господи благослови. Ныряем!