Казалось, мы шли очень долго, но как кончается все, кончился и этот утомительный для меня путь.
Мы остановились у небольшой опушки, на которой стояло срубленное из крупной лиственницы зимовье - домик, обращенный к нам дверями. Окон видно не было, из высоко выведенной трубы вился дымок - зимовье было обитаемым.
Надо было присмотреться, и мы не выходили из леса, стояли молча несколько минут, затем Таюрский тихо сказал:
- Ну, мужики, сейчас двинем. Рогов - за зимовье. Ты, Сергей, - он тронул меня за плечо, - остаешься у двери. Мы с майором - внутрь. Плащи всем снять.
Едва мы собрались покинуть свое укрытие, как Таюрский предостерегающе поднял руку. Мы замерли, услышав шаги, и тут же из леса, легко неся полное ведро воды, вышла Приходько в брезентовом дождевике. Подошла к избушке, пошаркала сапогами о пожухлую траву, брошенную возле грубо сколоченного крыльца, и скрылась за дверью.
- Пошли, - резко сказал Гоша и первым бросился к зимовью. За ним в два прыжка пересек поляну долговязый Жданович, не отстал и я, оказавшись у избушки как раз в тот момент, когда Гоша рванул на себя дверь и властно крикнул:
- Сидеть!
Дверь осталась открытой, я прижал ее плечом, не давая закрыться. В избушке у сколоченного из досок стола сидели двое. Одного я сразу узнал по сходству с братом - это был Тимохин. Я успел заметить на столе горку дроби, патроны - их, видно, заряжали. А Приходько так и застыла, держа руку на дужке ведра, которое только успела поставить на лавку возле двери.
- Сидеть всем на месте, - повторил Гоша.
Я не успел понять, что случилось.
- Говорил я, - спокойно начал Тимохин, и голос его вдруг истерически взвился: - Навела, стерва!
В тот же миг Гоша рванулся к столу, раздался ружейный выстрел, избушку заволокло пороховым дымом. Я тоже прыгнул в зимовье, оставив свой пост у открытой двери, которая глухо бухнула за моей спиной. Но опоздал. Жданович уже держал Тимохина, завернув ему назад руки, а Гоша Таюрский почему-то одной рукой медленно клонил к желтой лавке стоящую между колен Тимохина двустволку и морщился при этом, сводя к переносице свои соболиные брови. Второй мужчина с побелевшим лицом застыл у стола. Я прыгнул к нему, схватил за плечи, а сам не мог оторвать взгляда от Гошиного лица, понимая, что с ним неладно, и страшась увидеть, что же такое с ним приключилось. Гоша, наконец, выдернул двустволку, бросил к стене, и тогда я увидел на его правом плече медленно расплывавшееся по куртке багровое пятно. Таюрский был ранен.
Пока Жданович перевязывал рану, Тимохин пьяно плакал, уткнувшись лицом в стол, ругал Лиду, которая неподвижно сидела на лавке, не замечая, что рукав плаща полощется в светлой ключевой воде полного ведра, с которого она так и не успела снять руку.
Вид Приходько вызвал у меня жалость к этой незадачливой и неудачливой женщине. Ах, матрос Приходько, не туда завела тебя любовь!
Второй мужчина, как и предполагал Таюрский, оказался Найденовым. Мне хотелось поговорить с ним уже сейчас, но Гоше требовалась врачебная помощь. Мы должны были спешить к вертолету и успеть засветло.
Тимохин, Найденов и даже Лида - все трое были пьяны, это затрудняло наш и без того нелегкий путь. Когда, наконец, мы подошли к месту нашей высадки, вертолетчик укоризненно развел руками, но, увидев бледное лицо Гоши Таюрского, бегом бросился в машину.
В Жемчужную мы прибыли, когда уже смеркалось. Жданович повез Таюрского в больницу, и Гоша грустно сказал мне:
- Давай, Сергей, разворачивайся один пока. Но к утру я буду.
- Ладно, - ответил я, - о чем беспокоишься? Встретимся утром.
Гоша нагнулся ко мне:
- Найденова допроси, - сказал он тихо, - не напрасно вахтенный сбежал. Знает о Балабане - чувствую. Допроси его, пока чего не напридумывал. Он сейчас правду скажет.
Я кивнул Гоше:
- Сделаю.
Таюрский и здесь был прав.
Уже в машине, везшей нас с вертолетной площадки, Найденов начал с беспокойством поглядывать на меня. Я заметил его взгляды, но делал безразличный вид.
"Пусть помучается, созреет до правды", - думал я не без злорадства, видя его терзания. На Тимохина я не мог смотреть спокойно - вскипала злость. Он сидел рядом с Роговым, голова бессильно моталась при каждом толчке машины.
- Все равно убью гадюку, - повторял он пьяно, - найду и убью. Зачем навела ментов? Убью!
- Будет тебе, - не выдержал Рогов. - Никто на тебя не наводил, сами нашли. Зимовье-то твое я что, не знаю? А бабу зря ругаешь, отвяжись от нее. И не грози, и так делов наделал. Ранил ведь человека, едва не убил.
- Я не хотел в него, - уже осмысленно и с тревогой сказал Тимохин. Я в Лидку хотел, зачем же он подставился?
- Эх, Тимохин, Тимохин, - грустно сказал Рогов, - я тебя давно знаю, а того парня - первый день. Но вижу, какие вы разные люди.
- Люди, люди, - пробормотал Тимохин, - все люди одинаковые. Руки, ноги и все такое...
- Не скажи, Тимохин, - серьезно возразил Рогов, - люди душой разнятся. Ты стрелял в человека, а он собой его прикрыл. Вот разница в чем между вами. Потому-то ты в тайге от детей прячешься, а он... - Рогов махнул рукой. - Что тебе объяснять! Разберутся вот с вами где надо.
- А я-то при чем? - впервые подал голос Найденов. - Я к этому делу причастия не имею! Водку, продукты ему носил, да, было такое дело, а больше ничего...
- Разберутся, разберутся, - осадил его лесничий.
Я не вмешивался в разговор, но в отделе, превозмогая усталость, сразу повел Найденова в кабинет.
Остановил меня дежурный.
- Никонюк вас спрашивал, - сообщил он, - и майор звонил, велел переодеть вас в сухое да накормить. А этот, - он кивнул на Найденова, пусть здесь посидит, в дежурке. Майор сказал, что скоро прибудет.
Я попросил дежурного сообщить капитану "Сокола" о нашем прибытии и прошел в кабинет Ждановича.
Ах, как хотелось мне прилечь хотя бы вот здесь, на стульях, вытянуть гудевшие ноги... Но об отдыхе лучше было не думать, я быстро переоделся в сухое - дежурный позаботился об этом, он же принес мне большую кружку горячего душистого чая и несколько кусков хлеба с нежно-розовым, слегка пахнущим чесноком салом.
Уже через десять минут я вызвал Найденова. Неужели мне наконец повезет и я узнаю тайну второго дела? В первом все встало на свои места еще днем - Тимохин не исчез с судна, а попросту сбежал, не желая платить детям алименты.
