Одним словом, Таюрский остался в Жемчужной, а мы с Чуриным направились на земснаряд. Не ждет ли там нас новый сюрприз?
Как я и ожидал, на земснаряд мы прибыли засветло. Дождь не прекращался. Усилился ветер. Пузатые рваные тучи плыли по низкому небу, и быстрые струйки дождя, казалось, выстреливали по ним из пузырящейся реки, а не проливались сверху. Капитан земснаряда был какой-то серый и съеженный. Испуганный событиями, он ничего вразумительного пояснить не мог.
- Да, швартовка ночью была. Прошла нормально... "Сокол" стоял у борта до утра, команда отдыхала... Да, вахтенный был на месте... Нет, его не проверял, просто думал, что тот на месте...
Я видел, как злился Чурин. Капитан-наставник понимал, что на судне не было должного порядка. Если капитан судна проспал ночную швартовку - не место ему в капитанской рубке на коварной реке.
Осмотрели вещи пропавшего матроса. Богатство Балабана, хранившееся в небольшом чемоданчике, состояло из смены белья, нескольких рубах, пары полотенец. На гвозде, вбитом в перегородку, висел аккуратно прикрытый газетой костюм. Среди бумаг - паспорт и тетрадь в клеенчатой обложке. Я осторожно полистал тетрадь. Может быть, дневник? Нет, стихи. Матрос Балабан, значит, любил стихи и по-детски переписывал их в тетрадку. И сам, наверное, сочинял, чаще всего так оно и бывает.
Ни записной книжки, ни адресов или телефонов в записях Балабана не было. Видимо, координаты друзей, если они у него были, Балабан помнил наизусть. Вещи матроса не приоткрыли завесу над тайной его исчезновения.
Начинало смеркаться.
Поручив Чурину проверить судовые документы, я начал беседы с командой, которая не уходила с палубы, несмотря на дождь.
- Приходько, заходите, прошу, - крикнул я.
Мощное тело матроса Приходько боком просунулось в узкую дверь крошечной каютки, в которой я расположился. Под распахнутым плащом белую майку на груди матроса украшал олимпийский мишка, так чудовищно растянутый в ширину, что я невольно улыбнулся. Улыбнулась и Приходько.
- Лида, - представилась она, приткнулась на краешек стула и наклонилась ко мне. Толстый медведь-олимпиец удобно уселся на столе.
Итак, впечатлительный бунтарь-матрос оказался женщиной.
- Вы меня послушайте, - начала Приходько, не дожидаясь вопросов, - я на этой землеройке третий год вкалываю, с тех пор, как с мужем разошлась. Хотите верьте, хотите нет, но не нравится мне здесь, ой, не нравится...
Она говорила приглушенно, таинственно, и я видел, как ей хочется, чтобы ее подозрения обрели реальность.
- Вот матрос Балабан, - продолжала женщина, - он свою смерть чуял...
Я вопросительно поднял брови:
- Ну почему же обязательно смерть?
- А я вам говорю, смерть. - В голосе Приходько послышалось раздражение. - С самого первого дня. Как пришел к нам, он, сердечный, все беду ожидал. Ходил смурной такой, неулыбчивый. Бывало, ребята ржут на палубе, а он - ни-ни, не улыбнется. Сторонился всех, шепчет что-то, я сколько раз замечала. А взгляд, - Приходько сложила в замок большие руки, прижала к груди, - взгляд у него был уж не живого человека... Ясно, судьба за ним ходила и настигла вот...
Она говорила так убежденно, что я вдруг почувствовал, как где-то в самом дальнем тайничке моей души зашевелилось желание поверить ее словам, и от этого по телу поползли холодные мурашки.
- Вечером я Балабана на палубе поздно видела, - продолжала между тем Приходько, - духота стояла, перед непогодой этой, однако. Балабан на кнехте сидел, голову опустил, смотрит в воду. Я его еще окликнула: "Колька, ты чего пригорюнился?" Он вроде встрепенулся малость. "Нет, отвечает, - ничего. Лида, я так". Ушла я к себе. Ночью мне как-то не по себе было. И спала неспокойно. Как "Сокол" швартовался, слышала. У Никонюка голос как труба зычный, мертвого разбудит, а я дремала только. Как "Сокол" к борту нашему ткнулся, вроде я свист услышала. Резкий такой, быстрый...
- Свист? - переспросил я удивленно. Какой-такой свист могла услышать Приходько из своего закутка на камбузе? И тут же вспомнил, что камбуз-то как раз на той стороне судна, куда швартовался "Сокол". Итак, свист. Это новость.
- Человек свистел?
Олимпийский медведь на груди Приходько принял новую причудливую позу:
- Не знаю, - выдохнула Приходько, снизив голос до шепота, - не знаю, что за свист, не поняла. Говорю, короткий свист такой. Я всех своих поспрашивала, его только Линь слышал, да вот я... Утром встали - Балабана нет. Как корова языком слизнула.
Приходько замолчала. В глазах - смесь торжества и любопытства. Действительно, чертовщина какая-то. Я начинал понимать команду, которой эта прорицательница вещала всякие ужасы.
- А Тимохин? - продолжал я спрашивать. - Его вы тоже знали?
Приходько оглянулась на дверь и еще более понизила голос:
- Знала, как же, вместе работали, пока он не пропал.
- Ну а тот, - попытался я пошутить, - тот смерти не чуял?
- Может, и чуял, мне неизвестно. Дело вам говорю, а вы насмешки строите, - обиделась она.
Я поспешил успокоить Приходько:
- Какие же насмешки, я прошу вас о Тимохине рассказать.
- Да что рассказывать-то? - ей явно не хотелось продолжать разговор. А ведь о Балабане она говорила охотно, с азартом. Пришлось повторить вопрос настойчивей.
Приходько долго мямлила о том, что плохо знала Тимохина, мало с ним общалась, что все их знакомство сводилось к небольшим взаимным услугам: она ему белье постирает, он дровишки с берега доставит.
Я слушал, подавляя в себе раздражение. Именно ее наивная попытка отмежеваться от несчастного Тимохина убедила меня в том, что Лида Приходько знала его лучше, чем пыталась представить. Сам не могу объяснить, почему мне в этот момент пришла такая мысль, но я спросил Приходько:
- Когда Тимохин исчез, "Сокол" к вам швартовался или другое судно?
Приходько машинально кивнула:
- "Сокол"... - и осеклась, отвернулась.
- Ну-ну, - напрасно подбадривал я ее. Она только рассердилась:
- Не нукай, не запряг! Не помню точно, была ли вообще швартовка. Не обязана помнить, - отрезала решительно.
Так и пришлось отпустить ее с миром, не добившись больше ничего путного.
