— Ну, как знаешь, — ответила тетка.

Остаток дня и весь вечер Нина лежала на печи, смотрела на все, что делалось в хате.

Олечка играла в куклы — пеленала деревянный чурбачок и все пела. Костя сновал по хате, и Олечка то и дело на него покрикивала:

— Куда полез, дурак! Не тронь, отойди!

Вера снова где-то бегала по деревне, а тетка хлопотала по дому.

Вечером она стала перевязывать свою ногу, и Нина увидела, какая она у нее красная, толстая, вся в болячках.

— А что, тетя, ее нельзя вылечить? — спросила Нина.

— Ах, Ниночка, чего только я с ней не делала! Перед войной уже немного лучше стало, доктор в Плуговичах был понимающий, какой-то мази дал, но его немцы убили — он был еврей. А теперь где ты ее лечить будешь, разве у знахарок, но я им не верю.

Тетка намочила тряпочку в каком-то отваре, обернула ею ногу.

— Вот траву прикладываю, но помогает слабо.

Перевязав ногу, она стала укладывать детей. Подвела Костика к тазику, умыла его теплой водой. Мальчик послушно подставлял лицо под мокрую руку матери.

— Ну вот, и чистенький будешь, и красивенький, — приговаривала тетка. Причесала русые волосы мальчика, поцеловала его.

Нина с удивлением наблюдала, как ласкала тетка мальчика. Значит, она все-таки любит его, жалеет.

Дети уснули, а Нина, лежа на печке, смотрела, как тетка пряла лен.

— До войны во всем покупном ходили, — говорила тетка, — а теперь вот снова — и прясть нужно, и ткать. Вернемся еще и к лучине, наверное… Очень уж трудно стало доставать керосин.

— И у нас в городе тоже все по-допотопному пошло, — сказала Нина. — Ни трамвая, ни электричества. Кино только для немцев. Школ нет. Это же нашему Вите еще в прошлом году в первый класс нужно было идти…

Тетка перестала прясть. О чем-то задумалась. Потом сказала:

— И Верка вон по селу бегает… А ей тоже учиться надо бы.

Еще не рассвело, когда Нина покидала деревню. Нарочно вышла рано, чтоб больше было светлого дня на дорогу. Мешок за плечами был довольно емкий — килограммов пять, еще тетка дала кусок сала. Нина не хотела брать, отказывалась, потому что тогда выходило что тетке она дала не гостинец, а тоже продала, как и всем. Но тетка насильно положила сало в мешок.

Когда шла деревней, в домах еще горели огни, из труб вились дымки — светлые на темном небе, мычали в хлевах коровы, скрипели журавли колодцев.

Светать стало, когда подходила уже к лесу. Он стоял, припушенный инеем, глубоко в снегу, и снег был белый, как крахмал, слегка подсиненный рассветом.

Дорогу в лесу обступали елки. Их ветви гнулись от огромных белых шапок снега: иногда он осыпался с них белой пылью, а вокруг стояла глубокая тишина.

Нина настроилась на длинную дорогу, знала, что ей будет трудно, но пока шла довольно легко, даже любовалась окружающим. Но скоро почувствовала, что веревка от мешка врезается в плечи. «Тяжелый, холера», — подумала она про мешок. Но в этом была и радость. Она хорошо наторговала. Сколько Нина помнит, мать никогда столько не приносила, да еще одного сала. Сколько можно будет купить за него картошки!

Уставать было рано — вся дорога впереди, и Нина удобнее устроила мешок за плечами, подложила под него руки и так прошла еще километра два. И вдруг будто ее ударили, будто что-то свалилось ей на плечи — мешок потяжелел, ноги ослабели.

«Что же это такое? — думала Нина. — Почему я так быстро устала? Здесь ведь и полпуда нет… Не такой уж это большой груз…»

Она пошла медленнее, стараясь ровнее дышать, но все равно чувствовала, что слабеет с каждым шагом.

«Может, это оттого, что переболела у тетки? — думала она. — Мне ведь было очень плохо, даже есть не хотелось. Или хорошо не отдохнула?»

Она остановилась. Постояла с минутку, но это принесло мало облегчения.

Нина снова пошла, но уже не видела вокруг себя зимней красоты, видела только дорогу, бесконечную белую дорогу, которую она должна осилить, пройти своими ногами. Эта дорога была теперь ее врагом. Она отнимала силы, приносила страдания, и мешок теперь казался намного тяжелее, чем вначале, тяжелое было все: и собственные плечи, и руки, и одежда.

Она совсем выбилась из сил и прилегла, прилегла прямо на снег у дороги. Всем телом чувствовала его — твердый и холодный, непривычно было видеть его перед самыми глазами, и лес опрокинулся над ней — высоко поднимались на длинных стволах заснеженные вершины сосен.

Она отдыхала. «Вот так полежать бы часок, может, и вернулись бы силы», — думала Нина.

Но долго лежать было нельзя, она могла простудиться, да и время шло, если она будет подолгу отдыхать — домой ей сегодня не добраться.

Нина заставила себя подняться. После отдыха какое-то время идти было легче, но вскоре задохнулась снова. Снова заболело в груди, в висках застучало, перед глазами поплыли красные, зеленые круги.

И снова она легла. Снова у ее лица был снег, а над нею лес с вершинами сосен. Вокруг стояла глубокая тишина — ни звука, ни шороха. Нина знала, что вокруг на несколько километров не было ни одной живой души, и если б умирала она, никто не пришел бы ей на помощь.

Она теперь отдыхала через каждые двести метров. Полежит, отдохнет — и снова идет. Снова полежит, снова поднимется. Так она вышла из леса. Так перешла поле, доползла до Плугович.

В Плуговичах села на скамейку возле чьей-то хаты, сняла мешок, положила рядом с собой, прислонилась к стене.

Что делать дальше? Если едва дошла до Плугович, то как добраться до шоссе? Ей лишь бы дойти до шоссе, которое ведет в Минск. Там ходят машины, там бы она снова подъехала. Но как добраться до шоссе? Она уже понимала, что сил у нее не хватит, ночь застанет в лесу, а там нигде рядом и жилья нет. Ночевать в Плуговичах? Отдохнуть? А завтра с новыми силами двинуться дальше? Нет, она не может так задерживаться в дороге. Дома ведь ждут… Да и проситься ночевать у чужих людей, отойдя от родной деревни только семь километров, как-то нелепо.

И она решила идти. Может, доберется как-нибудь до шоссе, может, кто подвезет.

Она снова взвалила мешок на плечи. Пошла, так же часто останавливаясь, намечая себе, сколько пройти, прежде чем отдохнуть.

«Вон до той хаты дойду, а там постою, — говорила она себе. — Вон до того столбика нужно дойти».

Возле последней хаты, за которой начинался тракт, остановилась. Стояла у дороги, держа мешок за веревку, как дитя за руку.

Мимо прошла женщина в полушубке, в валенках, пробежала лохматая собака, над полем кружилась, громко каркая, ворона, села темным пятном на снег.

Нина позавидовала и женщине, и собаке, и вороне.

Им хорошо, легко… Они дома…

Стала замерзать, стучала одной ногой о другую, дышала на руки. Уже не ожидала чуда, стояла, и все, а что она могла делать?

И вдруг увидела лошадь, запряженную в сани. Лошадь резво бежала по хорошо укатанной дороге. В санях сидел пожилой мужчина, погоняя лошадь поводьями.

Нина вышла на середину дороги.

— Дяденька, может, подвезете? — умоляюще посмотрела она на мужчину.

Тот остановил лошадь.

— Садитесь, — сказал добродушно.

Нина вместе с мешком повалилась на солому, и лошадь снова резво побежала, разбрасывая копытами снег.

— Далеко идете? — спросил мужчина.

— Мне до Валерьянов, — ответила Нина. — Там уже я на машине подъеду. А теперь до Валерьянов бы добраться.

— До самых Валерьянов-то я не еду, версты три придется вам пройти, — сказал мужчина.

— Ну, три версты — это ничего. Три версты я дойду, а то устала очень, — оправдывалась Нина.

Мужчина подстегнул лошадь, и та побежала еще резвее. Нина не верила своему счастью. Ей вспомнились поговорки, которые часто любила повторять мама: «Бедный — ох, ох, а за бедным бог» или «Даст бог день, даст бог и пищу». Мать, конечно, не верила в бога, даже детей не крестила, хотя, когда Нина родилась, еще многие крестили детей. Говорила же мать так потому, что верила: пока человек жив — он всегда что-то придумает, чтоб выбраться из беды. Верила и в случай, который приходит на выручку в трудный момент. В их жизни таких случаев было немало. Иногда в доме нет ни крошки хлеба, ни картошины, но глядишь — что-то подвернется, и поели. Одним словом, пословицы матери убеждали, что человека в тяжелый момент выручает счастливый случай. Вот и теперь такой случай сжалился над Ниной, послал ей эту рыжую лошадку.