"А Гердер, ученик Иммануила Канта?" - напомнил Гарри.
"С его идеями морального самосовершенствования людей..." - сказала Мария.
"Да, только духовность спасет мир!" - заявила Алина.
"А любовь?" - спросил Геофил, или просто Гео.
"Любовь есть одна из категорий духовности!" - сказала Алиса.
"Yes, of course! - кивнул Гейдрих. - В молодости я и сам, признаться, увлекался марксистской философией истории с ее специфическим вниманием к отношению между индивидом и человечеством..."
"Но Кант Иммануил, не говоря уже про Гегеля..."
"Про Гей Геля?" - сострил Георгий, все еще рядом крутившийся.
"Про Ге-ге-ля! Георга Вильгельма Фридриха, разумеется... Кант, стало быть, вообще не принимал во внимание судьбу отдельного индивида при рассмотрении проблем войны и мира в истории человечества".
"Но позвольте! А его первая статья договора о вечном мире в трактате "К вечному миру"?! Там же четко сказано: "Гражданское устройство в каждом государстве должно быть республиканским". Кант считал, что не может быть мира между деспотическим, неправовым государством и республиканским".
Ну и так далее.
Страсти не на шутку разгорелись. Хорошо еще, что под гору шли, а то сбили бы себе дыхание.
Гей надеялся теперь, что когда он вернется в Москву и расскажет об этом эпизоде рецензенту Диане, читавшей первый вариант рукописи "Homo prekatastrofilis", то Диана снимет свой первый вопрос-замечание, вопрос-пожелание, который звучал, выглядел, был напечатан черным по белому так:
Необходима философия мира, не только житейская, обоснование возможности длительного мира, мира вообще как нормы существования общества с разными социальными устройствами - через человека, индивидуальность, homo, - тогда тема укрупнится и перестанет давить кошмаром.
Гей очень хотел, чтобы тема укрупнилась и перестала давить кошмаром!
Философия мира, как он считал, была выведена теперь именно через человека, homo sapiens, каковым он был сам, разве это не так?
* * * * * * * * * *
В Братиславе, на холме возле Града, остановив машину, Алина сказала:
- Из полога чукчей все же есть шанс, хотя бы один из тысяч, перебраться в такой домик... - И кивнула на особняк, стоявший над Фиалковой долиной с видом на Дунай.
Гея удивило, что двери были не заперты.
Впрочем, она и машину оставляла с ключом в замке зажигания.
Все нараспашку. Но где-то в комнатах были ее дети. Старший, студент художественного училища, и младший, ученик музыкальной школы. Видимо, к ним-то Алина и поднялась наверх, оставив Гея в холле.
И быстро спустилась.
Гей не успел даже оглядеться.
- Дети живы-здоровы, - сказала она, улыбнувшись, - пока все в порядке, жизнь продолжается... - И она тут же перестала улыбаться, вероятно, вспомнив сцену ядерной бомбежки, которую они пережили на Рысы.
Он вошел следом за нею в гостиную.
И тотчас увидел нечто такое, что видел не раз и не два там, в Лунинске...
На малахитовых ножках покоилась большая, из оникса, матово-молочная столешница, разделенная на шестьдесят четыре квадрата, которые, как и фигуры каждая величиной с бутылку, были сделаны из камня. Белый мрамор, черный лабрадорит...
Лобное место Бээна.
Все же дал о себе знать!
То-то Гею мнилось в Татрах, что с часу на час он встретит Бээна...
Гей остолбенел у входа в гостиную.
Алина, проследив за его неподвижным взглядом, усмехнулась:
- Подарок моего отца... - И быстро добавила: - А ему подарили этот стол где-то в Сибири...
Было самое время спросить напрямую, как дела ее папаши, однако теперь Гею страшно стало представить себе, что Алина и впрямь являлась дочерью Бээна. Значит, маску с нее на Рысы не сняли?
Гей ближе к столу подошел, как бы время выгадывая, но Алина рукой указала на середину гостиной:
- Встаньте сюда!
Сказала - как приказала.
Он молча повиновался, сделал вперед ровно три шага, вскинул голову и увидел в простенке портрет...
- Но ведь это же Бээн! - воскликнул он в испуге.
- Да, мой отец большой начальник, - сказала Алина как ни в чем не бывало и опять поспешно добавила: - Подойдите ближе, ближе!
- Его видно отовсюду... - буркнул Гей.
Он прищурился на портрет.
Портрет был в рост. На бордовой стене. Где, кроме портрета, ничего больше не было. Масло. Холст. Багет. Но это были для Гея второстепенные детали. Он лишь для того и отметил их сейчас, чтобы справиться с волнением. Чтобы проверить себя, что все это явь, не сон, не розыгрыш.
Какой там, к черту, розыгрыш!
Глаза несколько сонные и как бы обращенные в себя... мешки под глазами, чуть обрюзглые щеки, мясистые губы, которые, если вглядеться, были пригнаны друг к другу, как пара кирпичей... прядь волос, свисавшая на не очень высокий квадратный лоб.
Что еще можно добавить к этому?
Бээн куда-то в сторону смотрит.
Как там, на Гонной Дороге, в Лунинске.
Может, на Комбинат показывает или еще куда.
Гей не помнит, куда Бээн показывал в тот раз, когда они фотографировались - там, на Гонной Дороге, в Лунинске, во время Всесоюзного совещания металлургов.
Кстати, за фигурой Бээна, как на портретах мастеров Возрождения, была отчетливо видна местность. Среда обитания. Модус вивенди, или как там это называется.
С городского холма, на котором тогда снимал их для краеведческого музея Коля Глянцевый, открывалась роскошная перспектива.
Бээн любил перспективу...
Дальним фоном была гора Ивановский кряж с белым абрисом вождя на пологой вершине.
По предгорью вилась легендарная Гонная Дорога.
Потом шла окраина Лунинска. Новая Гавань и трубы Комбината. Индустриальная мощь Сибири.
А на переднем плане стоял Бээн...
Копирайт. Коля Глянцевый.
- Эй, вы где? - Алина тронула его за рукав.
- Я вспоминал, есть ли эта фотография, - Гей кивнул на портрет, - в Красной Папке.
- Этого не может быть! Такой фотографии нет вообще.
- Такая фотография, есть. В музее Лунинска.
- Да, но... этот портрет папы делал маститый художник с натуры!
- Насколько я знаю, маститый художник на Гонной Дороге не бывал... Разве что видел ее с высоты, пролетая в Индию...
Алина озадаченно примолкла, но потом воскликнула:
