смотрела на Гошку, - то очень скоро может быть и полный расход...
Я сидел на тахте, рядом с Юриком, не глядя, легонько тормошил его, чтобы он не канючил, и внимательно смотрел на Алину, пытаясь увидеть сегодня в ее лице нечто такое, что утешило бы меня, сняло неожиданное напряжение, возникшее во мне рано утром, когда я наткнулся на разорванные письма.
"Она вроде как виновато улыбается... - казалось мне. - Будто чувствует, что я уже знаю про эти письма... Она всегда угадывает... И не хочет никаких объяснений, всегда боится ссоры... Но зачем же она так сделала?! Ведь она сама берегла эти письма... Что же произошло, в конце концов?"
Между тем Гошка выудил из холодильника пакет молока, надорвал его пальцами - как нарочно, самый грязный угол пакета! - и, прильнув к нему губами, запрокинул голову. Он стоял ко мне полубоком, не отнимая от губ отпотевший пакет, и косил на меня настороженным взглядом. Ведь прекрасно знал, что меня выводило из себя, когда кто-то пил прямо из пакета, а сам именно сегодня, будто назло, пил из пакета как ни в чем не бывало. Пил и потихоньку, привычным движением, сжимал пакет пальцами, чтобы потом, в конце, тиснуть его в комок и выбросить в мусорное ведро, а ладонь, влажную от пакета и грязную конечно, мимоходом шоркнуть о джинсы.
- Дать бы тебе сейчас по одному месту... - не столько строго, сколько укоризненно сказал я в знакомой тональности. - Живо бы понял, как надо пить молоко!
- Я знаю как - из кружки, - ровным голосом произнес Гошка. - Но так вкуснее...
- Еще бы! Пополам с грязью.
Тыльной стороной ладони Гошка вытер молоко на губах и, кротко глянув на меня, как бы виноватясь не только в том, в чем был явно виноват, но заодно и в том, в чем вины своей ни малейшей не видел, деликатно прошмыгнул в полуоткрытую дверь, чтобы, не дай бог, не задеть меня сейчас даже слегка, а то придется выслушивать нотацию по поводу неуважительного поведения.
"И чего я на него напустился?" - подумал я какое-то время спустя, но только не в эту минуту, а позже, скорее всего уже вечером, когда перед сном заглянул к сыну на кухню, проверить газовый кран и, если сын уже спит, поправить сползшее одеяло и слегка, чтобы не разбудить, погладить его по щеке.
Но эта покаянная мысль мне явится не сейчас, а поэтому пока я вовсю придираюсь к сыну, высовываясь из кухни в прихожую:
- Ты что же это - в джинсах и пойдешь в школу?
- А в чем же еще, пап?
- Как это в чем? А в форменных брюках?
Даже Алина глянула на меня так, словно я сморозил явную глупость.
- В ШРМ их никто не носит, пап...
- Да-а... - протяжно произнес я. - Ничего себе! Называется школа рабочей молодежи... В фирменных джинсах на уроки ходят, а? - как бы восхитился я, глядя на жену. - Ты слышишь, Алина?
- Слышу, слышу... - Она хотела смягчить этот разговор, но исподволь, не раздражая меня, а поэтому делала вид, что целиком поглощена тем, чтобы накормить кашей Юрика.
- Мы же не рабочая молодежь, пап. Это только школа так называется.
- Да я уж давно это понял, что пижоны вы, а не школьники.
Я сознавал, что перегибаю палку. Сын учился хорошо. Может быть, не так хорошо, как следовало, но, во-первых, здоровье у него было неважное, держалось высокое давление, почему и перевели его в школу со сменным режимом, а во-вторых, на домашние занятия у Гошки, по сути дела, не хватало времени. Он и матери помогал по дому, ходил по магазинам за продуктами, и к репетиторам ездил чуть не каждый день. Уж эти репетиторы...
- Сколько там уже, пап? - Сын собрал свою сумку и смотрел на часы.
- Без двадцати четырех.
- Опять бегом... - Гошка вроде как упрекнул кого-то, но только не себя.
Под моим взглядом он замялся, решая, стоит ли надевать новую куртку. Может, надернуть на себя старое пальтишко, доставшееся от отца и давно вышедшее из моды? Пожалуй, так оно будет лучше, говорил взгляд Гошки. Отец был сегодня не в духе. Его это порадует, что сын за модой не гонится, что главное для него сейчас - учеба, что в новой школе он получает прежде всего знания и относительно свободный режим.
Ход был рассчитан точно. Я не только смягчился, но и озаботился:
- Господи, да оставь ты это пальто! Сначала рукава удлинить надо и почистить, а потом уж носить.
- А что же я тогда надену?
- А куртку? - Я подошел к вешалке.
Только это и нужно было Гошке.
- Ну ладно...
С покорным видом он снял нейлоновую куртку, которую я привез ему в подарок. В джинсах и куртке сын выглядел и вовсе стройным юношей. Он задержался у зеркала, приглаживая рукой свои жесткие, слегка вьющиеся волосы.
"Господи, какое это счастье - взрослый сын!.. - мелькнула у меня мысль. Скоро семнадцать. Лишь бы уберечь его..."
Я толком не знал, от кого и чего нужно беречь сына. То есть знал, конечно, как не знать, и знание это накапливалось во мне постепенно, вместе с опытом жизни, все эти годы, с момента рождения старшего сына, но во мне как в отце говорил сейчас прежде всего инстинкт - то великое таинственное чувство, которому вроде бы не нужен житейский опыт.
Ох, нужен, еще как нужен! Всего лишь два месяца назад я не волновался так за судьбу старшего сына, как волновался теперь. В мире было неспокойно, а ребята - это солдаты. Скоро Гошке идти в армию. Если не поступит в институт. Но и сейчас, когда он еще был совсем мальчишка, носивший джинсы вместо военной формы, с ним могло случиться все, что угодно. Перед Новым годом Гошку избили какие-то типы. Прямо у школы. На виду у всех. Следователю они сказали: "Мы его перепутали с другим..." Гошка отлежался в институте Склифосовского, у него было сотрясение мозга, и с тех пор болит голова и держится высокое давление. У меня кровь стыла в жилах, когда я представлял, как матерые дебилы пинают моего сына, что они могли и убить его, если бы не закричали испуганно маленькие девочки, выходившие из школы. Только тогда бандиты перестали бить Гошку и спокойно удалились прочь. И нашли их случайно. Но они и сейчас как ни в чем не бывало разгуливали на свободе - по закону считались несовершеннолетними, а пострадавший, как сказали в милиции, то есть Гошка, остался жив и вообще, дескать, ему не причинили тяжких физических увечий, из-за которых стоило бы затевать сыр-бор.
