Стук тарелок, шарканье сапог.

Занавеска над моей койкой выгибается внутрь. Кто-то протискивается между столом и койками по правому борту. Потом я снова слышу голоса.

– После такого отпуска, как в последний раз, небольшая передышка не повредит. Один воздушный налет за другим. Здесь, внизу, сравнительно спокойно.

– Скрести лучше пальцы!

– Уже невозможно спокойно перепихнуться. Даже днем в гавани.

Следующие слова проясняют сказанное:

– Представляешь, у них там в саду есть что-то вроде летнего домика. Софа, ящик со льдом – в общем, все что нужно. Но только приступаешь к делу, как начинают выть гребаные сирены, и член не выдерживает нервную нагрузку. И конец всему удовольствию!

Четверг.

Шестой день в море. Утром, перед завтраком, я стою на мостике рядом с командиром.

Небо затянуто бирюзовыми батиковыми облаками, связанными прозрачными прожилками. Там и тут сквозь них светится красноватое небо. Фон медленно светлеет, облака отчетливее выделяются на голубом. С восточной стороны неба разливается красное сияние, пробивающееся через каждый разрыв в облаках. Постепенно свечение блекнет, как будто лампы гасят одну за другой. Краски смягчаются, солнце встало за облачной завесой.

– Сегодня приятное море! – говорит командир.

При смене вахты мне кажется, что я вижу новые лица.

– Ни разу не встречал его раньше, – произношу я, завидев еще одного незнакомца, появляющегося из башенного люка.

– Пятьдесят человек – это много, – замечает Старик. – Иногда я сам узнаю не всех членов своей команды. Некоторые из них – настоящие таланты по части маскировки, абсолютно неузнаваемые, особенно когда избавляются от своих романтических бородок. После возвращения в порт, когда они, побрившись, выходят на вахту, спрашиваю себя, как я решился выйти в море с таким детским садом. Они ведь просто дети, которых оторвали от их матерей… Я часто прошу: Боже, сделай так, чтобы в новостях и в газетах показывали только лодки, возвращающиеся из похода с бородатой командой. Не надо фотографий уходящих в море лодок. Разве что в расчете на чувства противника.

Как всегда, Старик, озадачив меня, дает мне немного времени обдумать, что он хотел сказать своими словами.

– Томми покраснели бы со стыда, если бы им довелось увидеть, кто превращает их жизнь в ад: детсадовцы с несколькими гитлерюгендовцами в качестве офицеров. Я чувствую себя древним стариком среди этих мальчишек. Это просто крестовый поход детей.[22]

Старик преобразился: я никогда не видел его таким прежде. Он бывал недовольным, но при этом оставался погруженным в себя, задумчивым, флегматичным. И вдруг он заговорил открыто – делая паузы, по своей привычке, но не прерываясь.

Вещи, наконец-то, обрели в лодке свои постоянные места. Рундук с картами больше не загораживает проход, и не приходится скакать вокруг него, пригибая голову. Члены команды перестали смотреть на мир заплывшими глазами. Лодка зажила по четкому ритму, жизнь на корабле вошла в привычное русло – настоящее блаженство по сравнению с первыми днями. И все равно мне кажется, что лишь тонкий мостик соединяет меня с реальностью. Как будто я нахожусь в трансе. Шок, который я испытал, впервые столкнувшись с нагромождением труб, манометров, разнообразных механизмов, клапанов, наконец прошел. Теперь я знаю, к какой емкости идет та или иная труба, и даже какими клапанами ее можно перекрыть. Маховики, рычаги и переплетенные кабели сложились в понятную мне систему, и я начинаю испытывать уважение по отношению к этому миру машин, слаженно работающих вместе для решения практических задач. Но все же осталось еще много такого, что я могу воспринимать не иначе, как с изумлением, как настоящее чудо.

Я никак не могу раскусить второго инженера. Я не могу понять, чем объясняется отсутствие всякой реакции на провокации командира – упрямством или нехваткой остроумия. Он не откликается даже на самые понятные, добродушные шутки Старика. Похоже, он начисто лишен воображения, типичный продукт одностороннего образования, направленного на массовое производство бездумных ответственных исполнителей, всецело преданных Фюреру.

О его личной жизни я знаю в самых общих чертах, едва ли больше того, что написано в личном деле. Но и о других офицерах я знаю не больше.

Мне удалось узнать кое-что о личной жизни шефа. Его жена ждет ребенка. Его мать умерла. Во время последнего отпуска он навестил отца.

– Не очень удачно – сообщил он мне. – Отец с головой ушел в ящики, заполненные переливающимися голубыми бабочками. И в ликерные рюмки из граненого стекла. А ликеры он делает сам. Он давно работает начальником гидростанции. Я привез ему все, что смог, но он не съел ни кусочка – «эту еду вырвали из солдатских ртов на передовой», и прочий вздор в таком же духе. По утрам он прохаживался взад-вперед возле моей кровати, туда-сюда, не говоря ни единого слова, лишь молчаливый укор. Я спал в жуткой комнате: сикстинские ангелы над кроватью, кусок березовой коры с наклеенными на нее почтовыми открытками с картинками. Жалко овдовевшего старика. Как он живет: суп три раза в день и один горячий напиток вечером. Забавно, у него все голубого цвета – лицо, руки, одежда – все голубое. Вечером он раскладывает свою одежду на четырех стульях, утром снова одевает ее, вечером снова снимает и кладет на эти стулья. Однажды он сконструировал умывальник. И до сих пор живет на доходы от него. Вот она – слава изобретателя. Сейчас он плетет из проводов корзины для овощей и меняет их на продукты. Он ест хлеб из выращенного им самим урожая. Отвратительный суррогат. «Очень вкусно» – убеждает он – «Я хочу угостить им дам. Необходимо дарить друг другу удовольствие». Это его девиз. Он постоянно хочет доказать, что он совсем не тот, кем кажется. Например, он считает себя завзятым сердцеедом. Он носит с собой в бумажнике потрепанную фотографию. На ней написано: «Моя страсть, 1926». Работа на публику? Кто знает…

В носовом отсеке новый вахтенный на посту управления осторожно наводит справки, что представляет из себя командир. Кто-то удовлетворяет его любопытство:

– Старик? Он странный тип. Я всегда поражаюсь, как он бывает счастлив, когда мы выходим в море. Похоже, он связался с одной из этих нацистских сучек. Почти неизвестно, что она из себя представляет. Вдова летчика. Похоже, она поочередно пробует различные рода войск: сначала Люфтваффе,[23] теперь вот Кригсмарине.[24] Как ни крути, Старику мало пользы от нее. Вообще-то она ничего себе. Это единственное, что можно понять по фотографии – длинные ноги, приличные груди – этого не отнять! Но он заслуживает кого-то получше.

– Говорят, эти женщины-наци не так уж плохи, – замечает Швалле.

– С чего ты это взял?

– Они получают все необходимое образование в рейхсшколах для невест. Например, они должны удерживать в заднем проходе кусок мела и писать им на грифельной доске «отто – отто – отто». Разрабатывает анус.

Всеобщее веселье.

Проходя мимо радиорубки, я несколько раз в день сквозь приоткрытую дверь мельком вижу Херманна, акустика, который сменил на этом посту радиста Инриха. Он каким-то неимоверно сложным образом втиснулся между столами, на которых стоят его приборы. Почти всегда у него в руках книга. Он сдвинул наушники так, чтобы слушать одним ухом. Таким образом, он может слышать в наушнике поступающие сигналы азбуки Морзе, оставив другое ухо для восприятия команд.

Херманн находится на борту лодки с момента ее спуска на воду. Его койка расположена в каюте младших офицеров напротив моей. Его отец, как я узнал от командира, был палубным офицером на крейсере и пошел на дно в 1917.

– У парня абсолютно стандартная карьера. Сначала школа коммерции, затем – военно-морской флот. В 1935 он стал акустиком на крейсере «Кельн», затем на торпедном катере, потом школа подводников, а потом норвежский поход вместе со мной. Он уже минимум два раза заслужил свой Железный крест первой степени. Скоро он созреет для «яичницы».