Я живо представил себе дуэльные шрамы – красные царапины – на его хомячьих щеках. Я помню, как герр Шолле бурно жестикулировал, медленно раскачиваясь взад и вперед, начиная ораторствовать с пивной пеной, размазанной вокруг рта:
– Фантастика, просто фантастика! Такой замечательный успех! Великолепные ребята – стальные характеры! Jawohl!
Я вспоминаю презрительные взгляды собравшихся и слышу громкий вопрос из толпы:
– Какого черта этот засранец делает здесь?
Но господин начальник Шолле не слышит никого, кроме себя:
– Еще одно усилие – и мы поставим Англию на колени! Jawohl! Бойцы на фронте могут положиться на нас! Пожертвуем всем на благо Родины! Преданные рыцари!
– Он нес полную ерунду, – рассказываю я шефу. – Вся эта пропагандистская чушь о непоколебимом боевом духе солдат и так далее. И совершенно очевидно, что он причислял себя к ним. Маркус просто весь кипел, но кое-как сдерживался. И лишь когда Шолле хлопнул его по плечу и заорал: «Наверх и на врага, затем залп, и никакой пощады! А потом всего лишь несколько сраных глубинных бомб!», тут у Маркуса вылетели все предохранители. Надо было видеть его. Он стал ярко-красного цвета и не мог выдавить из себя не слова, как будто у него перехватило дыхание. Но все остальные, как один, были на ногах в мгновение ока. Перевернули все: столы, стулья. Они схватили начальника за руки, за ноги и вынесли его из бара в коридор. Наполовину несли, наполовину волокли его. Сначала хотели выбросить его за дверь, наподдав на прощание ногой по его штабной заднице. Но у боцмана возникла идея получше. Видно, потому, что начальство держали за конечности, как гамак, он сперва заставил выровнять его, орущего и сопротивляющегося, параллельно огромному зеркальному стеклу, а потом скомандовал: «Хорошенько раскачиваем и отпускаем на счет „Три!“ Все поняли, что он задумал. Это надо было видеть! Раз – два – три! Начальник взмыл в воздух, раздался грохот разбивающегося стекла, и он уже лежит на улице.
Я припомнил звук, с которым Шолле влетел в окно, и звон осколков, падающих на мостовую. Боцман сказал: «Вот и все!» Но он ошибся. Четверо молча, как по команде, повернулись кругом и промаршировали через весь зал на свои места, отряхнули руки, как будто дотронулись до какой-то грязи, и взялись за бокалы. «Тупая свинья!» – сказал кто-то из команды.
Вдруг кто-то завопил: «Вон он снова!» и показал на входную дверь. Сквозь табачный дым в дверном проеме маячила физиономия, вся в крови.
– Он ищет свое пенсне, как у Гиммлера!
Они опять вскочили на ноги. Несмотря на выпитое, в мгновение ока они были уже у двери и вытаскивали начальника работ через порог. Один пинком помог освободиться ноге начальника, зацепившейся за косяк. Захлопнули за ним дверь. «Наверное, теперь эта тупая б…ь получила сполна!» – сказали они.
– А потом объяснялись с военной полицией?
– Само собой, они появились час спустя, когда в баре остались только унтер-офицеры и матросы. И тогда-то началось настоящее побоище. Один полицейский получил открытую рану в верхнюю часть бедра.
– Вся флотилия очень сожалела, что он не был ранен в другое место, – заметил шеф.
Я знаю, откуда у шефа такая нелюбовь ко всякого рода блюстителям порядка и спецслужбам всех мастей. Однажды он возвращался из Парижа из отпуска на так называемом адмиральском поезде и только расслабился, чтобы хорошенько вздремнуть в полуденный зной – расстегнул нижнюю пуговицу на кителе, разлегся в кресле, причем в купе, кроме него, был только лейтенант – как дверь отворилась и началось форменное представление. Он рассказал мне в «Ройале», как все происходило:
– Откуда ни возьмись, передо мной нарисовался потный урод, одетый в серую полевую форму. Все, что положено по уставу, каска и сапоги со шпорами и, разумеется, галифе. В общем, в полном боевом облачении и с пушкой на поясе. А сквозь прозрачное стекло окна коровьим взглядом тупо пялятся двое его подручных. «Ваш путевой лист, господин обер-лейтенант! И будьте любезны привести в порядок свою форму? Вы сейчас не на борту корабля».
Со слов шефа, он поднялся на ноги, но не для того, чтобы застегнуть пуговицу. Вместо этого он расстегнул все остальные, извлек свои документы, передал их слизняку в стальном шлеме и засунул обе руки в карманы брюк.
– Вы бы видели его. Я думал, его сейчас разорвет. Он ревел, как кастрированный бык: «Я доложу о вас! Я доложу!»
В этом месте я сказал шефу:
– Наверно, он так и поступил. Может быть, именно поэтому вас и решили заменить, прислав вам в ученики этого мальчика из гитлерюгенда. Штаб подводного флота, должно быть, посчитал, что вы не соответствуете в полной мере тому идеалу, на который, по мнению Фюрера, должна равняться команда.
Я до сих пор отлично помню, как шеф от удивления раскрыл рот. Потом он покрылся пятнами, как рождественская елка огоньками. Похоже, я попал в точку.
Понедельник, вечером в кают-компании. 20.00. Я все никак не могу поверить в то, что мы только третий день как в море. Земля осталась так далеко позади, что мы вполне могли бы быть за сотни миль от берега. Я с трудом осознаю, что не далее, как в последнюю пятницу, именно в это время, в баре «Ройаль» начиналась гулянка.
– О чем-то задумались? – интересуется Старик.
– Нет, ничего особенного. Я просто вспомнил о Томсене.
– А я вот думаю о его обмундировании! Лучше бы он выкинул его, – говорит Старик.
Вторник, Четвертый день в море. Шеф прохаживается неподалеку. Совершенно очевидно, он сейчас ничем не занят. Мне представляется удачная возможность выудить у него кое-какие технические подробности. Стоило мне произнести: «Тут все так чертовски сложно устроено!», как его уже понесло:
– Сложнее, чем кажется. Намного сложнее, чем на обычном пароходе, который плавает в море по такому же принципу, как корыто плавает в пруду. Каждый из них по-своему уравновешен и у каждого своя собственная постоянная плавучесть. Столько-то гросс-регистровых тонн водоизмещения и столько-то тонн грузоподъемности. Если посудину нагрузят больше положенного, то она просто осядет чуть глубже, а вода поднимется выше ватерлинии. Вот и все, и не о чем беспокоиться. В худшем случае, это забота чиновников из морского департамента. Но в нашем случае при любом избытке веса надо принимать встречные меры.
Шеф замолкает, нервно зажмуривает глаза. Я боюсь, что он не договорит до конца, и поэтому не свожу с него глаз. Он заставляет меня набраться терпения.
Я всегда с трудом понимал, как можно добиться состояния плавучести, парения в воде. Я говорю не о деревянных гребных лодках, а о стальных кораблях, которые всегда казались мне чудом, как ребенку. Железо плавает на воде! На Эльбе я видел даже бетонные дебаркадеры с бортами, как стены бункера, и никак не мог осознать, что эти громадины не просто держатся на воде, но еще и перевозят грузы.
Хоть я и представляю, как действует корабельное оборудование, и понимаю последовательность маневров, процесс погружения и всплытия по-прежнему озадачивает меня. Тот факт, что лодка может утратить, а после – восстановить свою плавучесть, как только это потребуется, никогда не перестанет поражать меня.
Шеф снова начинает голосом заправского лектора:
– Так называемое принципиальное отличие заключается в следующем: мы достигаем плавучесть не как обычные посудины, посредством вытеснения ими воды, а при помощи воздуха в наших цистернах. Получается что-то вроде спасательного жилета, держащего нас на плаву. Когда мы выпускаем воздух, то погружаемся.
Шеф замолчал, пока я не кивнул понимающе головой.
– Нам надо все время следить за своим весом, как ловчему соколу. Он должен оставаться постоянным. Во время тревоги времени будет в обрез. Все происходит невероятно быстро. Так что мы должны заранее сбалансировать лодку для погружения – то есть, еще во время движения в надводном положении. Это значит, что мы должны поддерживать свой вес постоянным, используя дифферентные цистерны. Так что, когда прозвучит тревога, все, что нам останется сделать, это убрать вытесняющую силу, создаваемую цистернами плавучести. Когда лодка оказывается под водой, она поднимается или опускается уже не за счет собственного веса.
