Болью, тоской, бесконечной тоской отозвался в Павле тот редкий час над Заволжьем, отходившим к ночи, - так и не решился, не посмел, не собрался с духом...
Сквозняк, ворвавшийся в кабину, предостерег: "ИЛ" качается, может грохнуться...
Павел выровнял самолет, укротил осязаемые мокрым от пота и крови лицом поднявшиеся в кабине завихрения воздуха - "ИЛ" пошел юзом или стал проседать удивляясь собственной прыти перед развязкой, перед концом; обшарпанный фюзеляж "мессера", дюралевые нашлепки на нем, хвостовое колесико, уменьшаясь, скрывались из виду, когда на сходящем на нет обводе чужого крыла Павел разглядел нитяной разрез щели...
"А, "африканец"! - уличил немца, раскусил его Гранищев. - Ас из армии Роммеля! Спохватился, завилял хвостом!"
Конечно же это они, "африканцы", прибыв под Сталинград, могли щеголять в таких плетенках-сеточках вместо громоздких, жарких для Сахары шлемофонов.
"Я тебя сразу раскусил, "африканец"!"
Не сразу.
И не в "африканце" суть.
Близость немца, главное, необычность, размеренность, поэтапность затеянного им преследования без ставки на одноразовую убойную атаку выявляли нечто новое в отлаженном механизме истребления. Сержант-"хвостовик", испивший в схватках с "МЕ-109" чашу страданий до дна, улавливал перемену нутром, не зная Туниса, Афин, Бухареста, где отведенные на зимние квартиры летчики люфтваффе упивались отчетами газет о встречах фюрера с героями Восточного фронта, удостоенными Рыцарского креста с бриллиантами, примеривались к новому нарукавному знаку "За Сталинград", который будет учрежден по образцу геройских нашивок за Крым и Нарвик, понятия не имея о трехдневном перелете "африканцев" по трассе, проложенной с учетом действующих ночных кабаре для офицеров... А стол, накрытый на финише, в донской станице под Калачом, - откуда знать о нем измордованному, на исходе сил сержанту? Между тем кто только не приветствовал летчиков, явившихся издалека, чтобы поддержать завершающий таран танкистов, кто не предлагал краткого, сердечного тоста за них! Генералы и офицеры высших штабов, никогда так близко к фронту не подъезжавшие, эксперты зондерфюрера по сельскому хозяйству, инструкторы по вербовке рабочей силы, журналисты, фоторепортеры - все хлынули к коридору, по которому устремился в прорыв доблестный 14-й корпус, у всех на устах были слова командира передового танка, прозвучавшие в эфире: "Мы стоим на берегу великой русской реки как победители, и перед нашим мысленным взором в кроваво-красном отблеске распростерта поврежденная дикая страна..." Прекрасно сказано! Кроваво-красный отблеск... дикая страна... Духом великого Арминия, древних германцев веет от этих Слов. Командир передового танка увенчан Рыцарским крестом с дубовыми листьями. Достойная награда. Впереди - казахская степь, кочевники, вооруженные луком да стрелами, и теперь, конечно, возможны отступления от директивы, провозгласившей в канун великого похода, что "вооруженная борьба в России не должна иметь ничего общего с рыцарским поведением солдата...". Не только можно, но и должно, дабы снять негативный эффект карательных акций, увы, сказавшихся на авторитете германской армии, хотя речь должна идти лишь об отдельных частях СС... И впервые за время Восточной кампании немецкие летчики позволяют себе вспомнить о рыцарстве и совершенно на рыцарский лад бросают русским перчатки в виде вымпелов, вызывая их на воздушные ристалища в заведомо неравном составе: один "мессер" против двух "ЯКов", два "мессера" - против четырех...
Вот и "африканец", на гребне победной волны подловив раненого сержанта, затеял с ним игрище, утеху для души...
Не сквозняк, а щель в обводе тупого крыла "мессера" ободрила Гранищева: узкая и темная, она говорила: шасси "африканцу" не помогли! Тормоза, на которые он рассчитывал, чтобы сбросить, уравнять скорость с "ИЛом", оказались слабыми, и он прибегнул к дополнительному средству - выпустил посадочное приспособление, щитки. Но это с досады, в расстроенных чувствах. Железной собранности, залога и спутника победы, в немце нет. Помощь от посадочных щитков не так велика, ее недостаточно...
Догадка, что сила, которая держит нас в страхе, не способна к незамедлительной расправе, что кара, нависшая над головой, непреднамеренно отодвигается, - это открытие, если им воспользоваться, может дать много.
"Ein!" - "Один!" "Еще один заход!" - означал выставленный в его сторону толстый палец...
Так...
Павел облизнул спекшиеся губы, подтянул уздечку.
Кровь его уже не страшила.
Он понял, откуда она на желтом пульте.
Кровь сочилась из подбородка, задетого осколком.
От этого не умирают.
Двухцветная напористая трасса вспарывала воздух над крылом, рядом со створкой, заляпанной кровью, со смертной силой повелевая ему: "Увернись!.. Рвани в сторону!.. Уйди!.." Замерев под защитой бронеплиты, может быть, не дыша, он трезвостью и расчетом подавлял могучий зов инстинкта, побуждая себя к самому трудному для человека и солдата - новому: подскальзывал, ведя и удерживая самолет в устрашающей близости от раскаленного снопа трассы, не допуская губительного с ним соприкосновения. Окопчик, вобравший в себя все, неизъяснимое и стыдное, был, как и прежде, далек, Гранищев тянул, страшась ошибки, капкана, готового щелкнуть... "Мессер" ли гонит "горбатого", он ли связал, приневолил врага? - это длилось вечность, но дарующим жизнь сантиметровым зазором управлял он, Гранищев, вынуждая "мессера" проскакать вперед, промахиваться вторично...
Предчувствие, наитие, мистическое прозрение - трудно сказать. Но, прежде чем совершилось то, что совершилось, Гранищев, весь во власти боя, предугадал шаг врага: вторично промазывая, заигравшийся немец не отвалит в сторону. Ожесточенный промахом, несостоявшейся утехой, он, чтобы оставить за собой последнее слово, показать свой верх, свое конечное торжество, пройдет у него перед носом, пересечет ему дорогу...
И с безоглядностью смертной муки сержант всадил в зависшего перед ним истязателя все, что оставалось в снарядных ящиках "ИЛа". Ременная постромка ослабла, "горбатый", качаясь, пронесся над откосом правого берега Волги, оставляя за хвостом бурунный след, вымахнул на песчаную косу.
