— Вообще-то «фоккер» был, — говорит Силаев.

— Борис, как черт, правда? — ухватывается за него растерянный Гузора, манипуляцией руки и пальцев показывая, откуда взялся подлый «фоккер».

— Был, товарищ командир, — повторяет Силаев.

— На вашем фланге?.. Но я по рации с Аликиным работал. И земля с ним работала. Слышал землю? Аликин месяца два как летает на «ла-пятом»…

Силаев, слова не говоря, сильно сощуривает глаз: был «фоккер». Был.

Капитан в затруднении.

Взирает на механика за капониром, успевшего раскинуть от промасленной кудельки костерок, прокалить на нем паяльник, что-то изготовить.

— Где Тертышный? — спрашивает Комлев.

Летчики переглядываются — Тертышного нет среди них.

Гузора рад, что разговор переменился.

— Тертышный где? — кричит он инженеру. — Не слышит… Я сбегаю, товарищ командир?

— Морской свежести дохнул, Херсонес вспомнил, — вставил Конон-Рыжий, заполняя паузу. — А как лодочку качнуло, он ее и обнял.

— Хороша рыбачка?

— Рыбачка ли?

Мимолетный эпизод в море ни для кого не прошел бесследно.

Урпалов, спеша издалека, удрученно крутит головой:

— Нет Тертышного! Не садился!

— Как — не садился? — без всякого почтения вскидывается на него Силаев. — Мы шестеркой пришли!

— Шестой — «чужак». Сел, не знает, куда рулить. Покатил на ту сторону. А лейтенанта пока нет… «Чужак» из братской дивизии, две белые полосы на хвосте. — Учащенно дыша с плотно сомкнутым ртом, Урпалов взглядывает на Силаева вопросительно и строго. Тронуть самого Комлева он не решается.

Летчики сбиты с толку, ничего определенного никто сказать не может.

— Вроде как всех видел, — бубнит Конон-Рыжий, флагманский стрелок. — Из атаки все вышли, товарищ командир.

Начинаются припоминания вслух, догадки.

— Слева чей-то мотор запарил…

— Парашютист спускался…

— Я не понял, что там грохнуло? Взорвалось-то что?

— Дымка еще, черт ее дери… такая плохая видимость…

— Гузора, я замечаю, переживает из-за перчатки, у него перчатку в форточку выдуло, а где посеял Тертышного — не знает. Лейтенант Силаев, обращается Комлев к своему заму, — доложите!..

Борис обескуражен.

— Доложите обстоятельства потери экипажа, — требовательно повторяет Комлев.

— Тертышный атаковал… в условиях дымки… сильного огня ЗА… Не видел я, товарищ командир. Падения экипажа не наблюдал.

— В стратосферу дунул лейтенант Тертышный, — фыркает Комлев, слабые улыбки тут же тают, — Летчик показной смелости! — распаляется он против лейтенанта. — Один штурмует всю Германию, море по колено. И пожалуйста, результат.

Осуждая предполагаемое сумасбродство Тертышного, Комлев не жалеет красок, но, кажется, сам плохо верит в свою версию.

— А «чужак»? Приблудок этот? Почему не засекли? Какой ты, старшина, к черту, флагманский стрелок, щит героя?..

Конон-Рыжий подавленно сопит. Старый Крым от него уплывает…

— А ты, заместитель? Хорош, нечего сказать! — Капитан взялся за Силаева, чья бесспорная вина может послужить теперь Комлеву единственным слабым, конечно, — оправданием. — Командир направляет группу, руководит обработкой цели, ведет ориентировку, а заместитель? Спит? Ворон считает? Потерял Тертышного, привел на аэродром вместо Тертышного какого-то приблудка… За должность надо отвечать, лейтенант! — Капитан сдвигает к пряжке свою кобуру. — Осмотрительность в группе низкая, взаимной подстраховки нет — а чему удивляться? Заместитель-то в группе, оказывается, отсутствует! Заместитель — пустое место!..

Силаев угрюмо молчит.

«Фоккера» он видел. «Фоккер» был. Наверно, в «фоккере», пропоровшем строй, когда шестерка пошла пикировать на цель, — разгадка судьбы Тертышного, думает Силаев.

Его опыта, его самостоятельности хватает, чтобы трезво судить о бое, но еще недостаточно, чтобы отстаивать свое мнение вслух. В конце-то концов дело не в том, видел он или не видел «фоккера». Глубже, серьезней разочарование, вызванное его новым, более зрелым пониманием места и роли ведущего, командира группы. Заместитель он, как выясняется, никудышный, о том, чтобы получить, возглавить группу, и речи быть не может. Звено, скажем, четверку ИЛов, как ему мечтается с осени… Никому другому подобная идея в голову не приходит, и очень хорошо. Не зря Кузя всю войну ведомый, теперь-то Силаев это понимает. Не зря, не случайно, груз ответственности не каждому по плечу.

Майским днем полк продвинулся к Евпатории. Море открывалось тотчас по отрыву, влево и вправо бежала пенная полоса прибоя. — Все, товарищ капитан, уперлись, — оценил новое место Урпалов.

— Как рассуждает наземный человек: уперлись, — возразил Комлев. — Это они, немцы — уперлись. Их прижали, они уперлись, держатся за Херсонес.

— Хочу сказать, последняя точка базирования.

— Урпалов дал лозунг: конец войне.

— Не конец. Не все сделано. Кое-что осталось.

— Провести собрание?

— И собрание.

— Кто же против?

— А сейчас узнаем: доклад поручить капитану Комлеву.

— Есть мнение?

— Да.

— Твердое? А время на подготовку? Тезисы? Конспекты, цитаты?

— Кто против — установлено.

— Над целью с КП потребуют: «Комлев, повторите заход!», а я скажу: «Не могу! У меня доклад на партийном собрании!»

— Вопрос не слишком сложный: о боевых традициях. Поскольку поступает молодежь… Вы все знаете.

— Ох, Урпалов, опасный человек, дай тебе палец, руку оттяпаешь.

— Дмитрий Сергеевич, о чем должен известить: наградной материал на вас вернули.

— Дожил.

— С разносом вернули. Вот такая телега из армии.

— Не за то воюем. Не за железки.

— «Капитан Комлев по общему итогу боевой работы справедливо заслуживает представления к званию дважды Героя…» — процитировал Урпалов. — Вот как вернули.

Помолчали.

— Война, в людях большая нехватка, понятно, — издалека начал Комлев, сильно щурясь. — Но помяни мое слово, Урпалов: победим, так лучшие люди, какие поднялись в авиации из летного состава, будут поставлены на политработу. А ты, товарищ Урпалов, займешься своей специальностью. Каковую ты понимаешь и любишь.

— С удовольствием.

— С удовольствием или как, не знаю, но готовься. Другого не будет. Вплоть до того, что лично выскажу перед ЦК такое пожелание… Гузора, каковы впечатления с птичьего полета?

— Нравится, — улыбнулся Гузора. — Морем полюбовался. Окунуться бы…

— С кем ни то из трофбатчиц. Видел, трофбатчица Муся загорает? Мягкая Муся…

— Скупнуться охота, товарищ капитан. Я в море не окунался.

— И я… Скупнемся, если не потопят. С Крымом покончим, бока погреем, и на завод, пополняться техникой.

— А что, товарищ капитан, насчет нового ИЛа?

— Нового — взамен разбитого? Взамен разбитого — шиш. Взамен разбитого штрафбат. На это ориентируйтесь, не шучу.

— Будто бы два мотора, и скорость шестьсот, — с сомнением выговаривает Гузора.

— Я эту байку сколько слышу!

— Двухместный. В кабине и летчик, и штурман — рядом… Но кто же командир экипажа, товарищ капитан?

— Смешно: летчик.

— Сейчас бы его сюда, «мессеров» погонять, — мечтательно произносит Гузора. — Да и против зенитки неплохо…

— А также заострить насчет воинской дисциплины, — возвращается к вопросу о собрании Урпалов. — Дисциплина в эскадрилье последнее время ослабла.

— Конон-Рыжему отпуск оформлен?

— Нет.

— Надо оформить. Я поддерживаю.

— В самоволке Конон-Рыжий. Посвоевольничать надумал. Я понимаю: жена, дочка… Понять можно. Но дисциплину ослаблять нельзя. Это тоже понимать нужно.

…Холодной лунной ночью Степан Конон-Рыжий возвращался в полк с пустым парашютным чехлом в руках, метался по шпалам узловой станции. Его оглушали свистки, пыхтенье маневренных паровозов. Он нырял под вагоны, шастал среди теплушек с табуном пугливых теток, в одиночку пристроился на платформу, груженную сеном, и в конце концов состав вывез его на евпаторийскую ветку. Черное небо плыло, кружилось над ним, раскаленные патрубки прочерчивали небесный свод. Откуда-то издалека, с Большой земли, высоко, близ звезд, проходили ночники-бомбардировщики, пониже тянулись «Бостоны», а над головой мужественно тарахтели ПО-2. С рассветом пошли «пешки», эскадрилья за эскадрильей стартовавшие с той лесопосадки, где в сорок первом году так тяжко мыкался Комлев, спасая единственную в центральном Крыме разведчицу «девятку», и где Степан впервые после Ятрани повстречал летчика. Тогда старшину Конон-Рыжего торопила Одесса, теперь его ждал Севастополь, звал Херсонес, а селение Старый Крым, где были жена и дочка, — рядом. С продвижением в глубь полуострова заиграла под крыльями «горбатых» светлая полоса прибоя… не берег, не граница, а заветная черта, за которую отступит смерть, лютующая в каждом вылете, за которой — покой и жизнь… Не утерпел Конон-Рыжий. Не выдержал, не дождался обещанного ему самолета ПО-2, кинулся в Старый Крым на перекладных… И — опоздал: угнали оккупанты жену и дочку в Германию. Морем увезли, через тот же мыс Херсонес.