Пожав плечами, хозяин снова принялся за работу - скоро молодая трава в рост пойдет, скот пасти надо, некогда будет по избам да юртам сидеть... А пасха - что? Принесет сейчас жена масла или жира, можно будет и Христу на доске маленько губы помазать!
Кони несли всадников Джучи на запад - великий Чингисхан отправил своего старшего сына на покорение лесных и горных племен, целовавших руку вонючих найманов - ойратов, урсутов, тубасов и других. Кони до черноты вытаптывали степи, а всадники поголовно убивали мужчин. Женщины не успевали их хоронить, а дети - оплакивать. А те слезы и проклятия, что летели вслед всадникам, не причиняли им вреда и были бесполезны - небо так же бессильно перед жестокостью завоевателей, как и земля: испепеленные огнем и закопченные дымом, они задыхались в глухоте и слепоте. И если бы захотелось черным всадникам вернуться той же дорогой домой, то лишь угли и кости увидели они на пожарищах, а вороны, обожравшись невинной кровью, клевали бы с таким же остервенением и их дерзкие глаза...
Но всадники не оглядывались и не разворачивали своих коней - они шли к солнцу, где был край всей земли! И великая орда погибла там, за чужими горами и реками, в чужих степях и лесах, навсегда забыв дорогу домой... Да дома и не ждали их! Там нарождались новые воины, готовые пойти по следам своих отцов и дедов. В их жилах уже бурлила кровь победителей-творцов новой бессмертной империи, где никогда не уходило на покой солнце. Эта кровь заставляла руками чужих мастеров строить сказочные дворцы и храмы, обшивать золотом и серебром крыши своих кумирен с гордо загнутыми карнизами. Ей всего надо было много - рабочих рук рабов, чужих богатств и чужих земель...
И тот страшный посев, что был сделан, взошел для страшной жатвы. И все, что строилось на века, уже через столетие с небольшим обратилось в прах. И, наоборот, все, что было так бездумно уничтожено и повергнуто в прах, поднялось к очистившемуся небу, расцвело новой силой и могуществом!
Горстка людей осталась и в этой степи, не ждавшей черных всадников и потому не давшей ей отпора. В степи осталось совсем мало мужчин и очень много женщин. Но они пошли навстречу друг другу и, соединившись сердцами, дали клятву: возродить заново гордую степь, заселить ее народом, залить детским смехом и песнями, поднять к небу мирные дымы жилищ, пахнущие молоком и медом.
Самой первой из женщин вложила эту клятву в свое сердце Хуртуях тас. И выпустила в мир 99 мальчиков и 77 девочек. И, умерев, не превратилась в прах, как все из плоти, а встала посреди возрождающейся степи каменным телом своим как символ рождающих сил природы, как вечный памятник всем матерям, живущим под синим небом, пример, достойный вечного восхищения и постоянного подражания...
Замер рокот струн топшура5. Затих хриплый голос певца.
И теперь молчали не только люди, но и земля и небо. Перед страшной правдой может остановить свой бесконечный бег даже река, как бы ни была она порожиста и бурлива...
Но у Таг Ээзи - Хозяина Гор - хороший глаз, а у Сух Ээзи-Хозяина Вод6-хороший слух. И они будут пересказывать эту легенду новым людям Большой Степи! Пусть только сумеют услышать ее...
Шевельнулась жена Доможака, улыбнулась мужу. Она тоже не нарушила священной клятвы тех древних женщин, пошла за зовом Хуртуях тас - пятерых мальчиков и трех девочек подарила степи. Будь ее воля, она давно бы выбросила доски русского бога и поставила жертвенные чаши перед Козе палазы - дитем Козе. Но муж не хочет, боится русской нагайки, а может, и тюрьмы Белого Царя. Вот их сосед выбросил иконы, и ему сразу повесили цепи на ноги и угнали к истокам Сисима и Кизира, в Саяны, где кандальники всех мастей моют золото. А поп, что проклинал потом Чингиса в своей церкви, рассказывал даже, что одного из вероотступников по имени Тойгильда не так давно сожгли живым на огне... Гореть на огне и Чингису, сказал поп, когда он умрет...
Лениво дымилась трубка в зубах Доможака. Он думал. И мысли его были похожи на мысли его жены Сорул. Только нечаянный и далекий гость хмурился все больше, провожая усталое солнце, падающее за оставленные им горы.
Вот погас и закат, оставив желтое нежаркое пламя. Теперь солнце вернется только утром и будет светить ярче и греть жарче, чем сегодня. А потом еще короче будет его путь в ночи, и дольше оно будет стоять над степью. И быстро будет расти трава на ней, и прямо на глазах будут тучнеть овцы и отливать шелком крупы коней. И, может, снова понесет радостную ношу жена Доможака, чтобы зимой подарить степи еще одного ребенка... Правильная жена у Доможака, что и говорить!
Хорошо раскурил трубку пастух. Теперь можно и певцу передать: пусть и он подумает о своем. Через его горы и долины тоже прошли когда-то давно и совсем недавно орды завоевателей, натворив не меньше бед, чем здесь, в Великой Степи. Люди его гор были мастерами на все руки, как и люди степей Доможака. Но его горы были малолюдны, хотя и носили множество родовых имен. Им вообще негде было взять силы для отпора врагу и для воскресения жизни... Ведь у них не было Хуртуях тас...
Темнело небо, рождая звезды. Так же темнело лицо
Сорул в сумрачном углу юрты, когда она дарила степи новую жизнь. Все в мире рождается трудно - с болью, кровью, слезами... У всех детей Доможака имена звезд. И, значит, быть им и их детям светлыми и чистыми в жизни!
- На, кайчи, покури! Подумай.
Певец принял трубку, поблагодарил кивком головы, отложил в сторону свой топшур, которому тоже нужен отдых, хотя у него и два голоса, а у кайчи только один...
Доможак смотрел на парня и хмурил брови: бродяга, чужой человек... Всего добра-то при нем - конь да топшур из кедра... У таких людей всегда тяжелые думы. Это хорошо знал сам Доможак, который тоже поскитался по степи в поисках счастья. Был даже в тех горах, где родился гость...
Погасла трубка у певца. Успел ли он додумать свои каменные мысли, от которых устаешь больше, чем от самой тяжелой работы?
- Спой еще, кайчи! - попросил пастух. - Ведь и по твоим горам прошли монголы Джучи, и твой народ знал горе моего народа... Но пусть на этот раз твой черчекчи будет хоть чуть-чуть веселее!
Певец кивнул и взял топшур, медленно перебрал струны, будто отыскивая что-то в своей душе и в душе инструмента. Нашел, и простое потренькиванье стало мелодией - резкой, гневной, стремительной, как кони мстителей за смерть и горе. Потом она приглушилась, закуталась в пыль и туман, сменилась мирным гудом шмеля над цветком, журчаньем ручья среди камней. Это пел уже не топшур, а сам кайчи.
