Среди рабочих, живших на Уилмот-стрит, мужчин и женщин, привезенных в город мебельным фабрикантом, многие говорили на чужих языках. Мэри шла среди толпы, и ей нравились звуки иностранной речи. Когда она проходила по этой улице, у нее возникало такое ощущение, словно она покинула свой город и путешествует по какой-то чужой стране. На Лоуэр Мейн-стрит и в тех кварталах восточной части города, где жили юноши и девушки, которых она знала с детства, и где жили также торговцы, клерки, адвокаты и наиболее обеспеченные хантерсбургские рабочие-американцы, она постоянно чувствовала скрытую враждебность к себе. Эта враждебность не была вызвана свойствами ее характера. В этом Мэри не сомневалась. Она держалась настолько особняком, что, в сущности, ее почти не знали.

«Это потому, что я дочь моей матери», — повторяла она себе и редко гуляла в той части города, где жили девушки ее круга.

На Уилмот-стрит Мэри бывала так часто, что многие жители уже считали себя как бы знакомыми с ней.

«Она дочь какого-нибудь фермера и часто приходит в город», — говорили они.

Рыжеволосая широкобедрая женщина, стоявшая у парадной двери одного из домов, кивком головы поздоровалась с Мэри. На узкой полоске травы около другого дома, прислонившись спиной к дереву, сидел молодой человек. Он курил трубку, но, подняв глаза и заметив девушку, вынул трубку изо рта. Мэри решила, что это, наверно, итальянец, так как у него были черные волосы и черные глаза.

— Ne bella! Si fai un onore a passare di qua,[1] — крикнул он, с улыбкой помахав рукой.

Мэри дошла до конца Уилмот-стрит и вышла на загородную дорогу. Ей казалось, что, с тех пор как она рассталась с отцом, протекло много времени, хотя на самом деле прогулка заняла всего несколько минут. В стороне от дороги на вершине небольшого холма находился полуразвалившийся сарай, а перед ним — большая яма, заполненная обуглившимися бревнами, остатками когда-то стоявшего здесь фермерского дома. Около ямы лежала куча камней, обвитых диким виноградом. Между местом, где когда-то находился дом, и сараем тянулся старый фруктовый сад, густо заросший переплетавшимися между собой сорняками.

Мэри пробралась среди сорных трав, многие из которых были в цвету, и, отыскав удобное место, села на камень под старой яблоней. Трава наполовину скрывала девушку, и с дороги видна была лишь ее голова. Притаившись здесь среди сорняков, она напоминала перепелку, которая бежала в высокой траве и, услышав какой-то необычный звук, остановилась, вскинула голову и зорко осматривается.

Дочь доктора много раз бывала и раньше в этом заброшенном старом саду. У подножья холма, на котором он был расположен, начинались городские улицы, и, сидя на камне, девушка слышала возгласы и крики, приглушенно доносившиеся с Уилмот-стрит. Изгородь отделяла сад от полей, тянувшихся по склону холма. Мэри собиралась просидеть у дерева до тех пор, пока темнота, постепенно не окутает землю, и попытаться обдумать планы на будущее. Возможность близкой смерти отца казалась ей одновременно вероятной и невероятной; однако мысль о его физической смерти не укладывалась в ее мозгу. Пока еще эта мысль не вызывала в ней представления о холодном, безжизненном теле, которое должно быть зарыто в землю; она скорей готова была допустить, что отцу предстоит отправиться в какое-то путешествие. Когда-то очень давно так было с ее матерью. Эта мысль вызвала в ней какое-то странное, неуверенное чувство облегчения. «Что ж, — говорила она себе, — когда это случится, я тоже отправлюсь в путь, уйду отсюда в широкий мир». Мэри несколько раз ездила с отцом на день в Чикаго, и ее пленяла мысль, что скоро она сможет совсем переехать туда. Перед ее глазами проплывало видение длинных улиц, заполненных тысячами совершенно незнакомых ей людей. Очутиться на одной из таких улиц и жить своей жизнью среди чужих людей — это было бы все равно, что перевестись из безводной пустыни в прохладный лес, устланный нежной молодой травой.

В Хантерсбурге Мэри все время жила с таким ощущением, словно над ней нависли тучи, а теперь она становилась взрослой девушкой, и спертая, душная атмосфера, которая, ее постоянно окружала, делалась все более невыносимой. Правда, вопрос о ее положении в местном обществе прямо никогда не ставился, но она чувствовала, что против нее существует какое-то предубеждение. Когда она была маленьким ребенком, в городе ходила сплетня о ее родителях. Жители Хантерсбурга долго не переставали ее обсуждать и, когда Мэри была еще девочкой, подчас бросали на нее насмешливо-сочувственные взгляды.

— Бедное дитя! Как жаль ее! — говорили они. Однажды пасмурным летним вечером, когда отец уехал куда-то за город, и Мэри сидела одна в темноте у окна его кабинета, она услышала, как на улице мужчина и женщина упомянули ее имя. Они шли, спотыкаясь в темноте, по тротуару под окном кабинета.

— Дочка доктора Кокрейна славная девочка, — сказал мужчина.

Женщина рассмеялась.

— Она подрастает и уже привлекает внимание мужчин. А ты на нее не засматривайся! Вот увидишь, она кончит плохо. Яблочко от яблони недалеко падает! — ответила женщина.

Некоторое время Мэри сидела на камне под деревом в саду и думала об отношении жителей городка к ней и к ее отцу. «Это должно было бы сблизить нас», — говорила она себе; ей хотелось знать, сделает ли близость смерти то, чего не могли сделать тучи, уже много лет висевшие над их головами. В эти мгновения она не находила жестоким, что отец вскоре окажется перед лицом смерти. Сейчас лик смерти представлялся ей до некоторой степени привлекательным, милосердным, доброжелательным. Рука смерти откроет перед ней дверь отцовского дома, выход в жизнь. С бессердечием молодости она думала прежде всего о ярких возможностях своей новой жизни.

Мэри сидела совершенно неподвижно. Насекомые, потревоженные среди своего вечернего пения, снова запели в высокой траве. На дерево, под которым сидела девушка, прилетела малиновка и издала чистый, резкий и тревожный звук. Голоса людей в новом фабричном районе городка приглушенно доносились до вершины холма, Они напоминали колокольный звон далеких церквей, сзывающий людей на богослужение. Что-то в груди девушки как бы оборвалось, и, обхватив голову руками, она медленно покачивалась взад и вперед. На глазах появились слезы, и одновременно её охватило нежное, теплое чувство к обитателям Хантерсбурга.

Вдруг, с дороги послышался оклик.

— Эй, где вы там, детка? — раздался чей-то голос.

Мэри вскочила на ноги. Ее мягкое настроение словно ветром сдуло, и оно сменилось жгучим гневом.

На дороге стоял Дьюк Йеттер. Торча, по обыкновению, у ворот заезжего двора, он видел, как Мэри отправилась на воскресную вечернюю прогулку, и пошел за ней. Когда она миновала Аппер Мейн-стрит и повернула в новый фабричный район, Дьюк Йеттер уверился в скорой победе. «Не хочет, чтобы нас видели вместе, — подумал он, — это правильно. Она хорошо знает, что я пойду за ней, но не хочет, чтобы я показывался, пока она не скроется с глаз своих друзей. Она немного заносчива, и с нее не мешает сбить спесь, но не в этом дело. Девчонка старается дать мне случай приударить за ней, но, должно быть, боится отца».

Свернув с дороги, Дьюк поднялся по небольшому склону и вошел в сад, но, достигнув кучи камней, поросших диким виноградом, споткнулся и упал. Он поднялся, смеясь. Мэри не ждала, чтобы он подошел к ней, а двинулась ему навстречу, и когда его смех нарушил стоявшую над садом тишину, бросилась вперед и с размаху ударила парня ладонью по щеке. Затем девушка повернулась и, пока он стоял, запутавшись ногами в стелющихся стеблях, убежала из сада на дорогу.

— Если вы пойдете за мной и будете надоедать, — я подговорю кого-нибудь убить вас — крикнула она.

Мэри спустилась по дороге с холма и направилась к Уилмот-стрит. До нее обрывками дошла история ее матери, долго служившая темой разговоров для жителей городка. Рассказывали, что когда-то давно, летней ночью, ее мать исчезла, и вместе с ней исчез молодой шалопай, имевший обыкновение слоняться перед заезжим двором Барни Смитфилда. Теперь другой молодой шалопай пытался заигрывать с Мэри. От этой мысли она приходила в бешенство.