— Нет, не говори, театр — тоже неплохо. В телевизор ты сама смотришь, а в театре… и ты смотришь, — она подмигнула Хаджар, улыбнулась, — и на тебя смотрят… Разве не так, — Хаджар-баджи? Ты наряжаешься в какое-нибудь красивое платье, надеваешь серьги, кольца и другое, что у тебя есть, и появляешься на людях. Только не подумай ничего такого, Хаджар-баджи, я не прошу билеты. Если мне будет надо, скажу племяннику, он из-под земли достанет. Я просто так сказала, к слову пришлось… Иду на базар. Если что нужно — куплю. Вчера были отличные лущеные орехи. Взяла пять кило. А то потом, перед праздником, не найдешь. Так говори, может, что надо?

— Нет, нет, спасибо. Я ходила утром на базар.

Обсуждение спектакля проходило оживленно. Почти все выступающие хвалили постановку, давали высокую оценку, отмечали мелкие недостатки.

Кябирликский и другие актеры, разгримированные, переодетые, сидели группой в партере.

Под конец слово взял молодой человек в очках. Фейзулла впервые видел его. Аликрам шепнул ему, что это театральный критик, учился в Москве, недавно приехал, к тому же сын известного человека.

Кябирлинский отозвался также шепотом:

— Молодчина какой!.. Честное слово, когда вижу таких ребят, мое сердце наполняется гордостью. Смотри, как говорит! Соловей!.. Такие юноши — надежда народа.

Молодой критик говорил:

— …Я хотел бы коснуться еще одного вопроса — вопроса о пнях. Он сделал в этом месте паузу.

Сидящие в зале задвигались, зашептались: «Что?.. Что он сказал?.. Кого он имеет в виду? Что такое?.. Пни?..»

Молодой критик не без некоторого самодовольства ждал, когда все успокоятся, нарочно затянул паузу, дабы предельно заинтриговать присутствующих. Продолжал:

— Да, да, мне хотелось бы сказать несколько слов о пнях. Я имею в виду те самые пни, которые стоят на пути нашего развития, нашего прогресса, мешая нам продвигаться вперед. Извините, я говорю немного резко, остро, но ведь нам рано или поздно надо покончить с этой проблемой. — Он налил в стакан воды из графина, сделал несколько глотков, продолжал спокойно: — Мы жалеем отдельных людей, но не жалеем нашего искусства. Мы проявляем заботу об отдельных лицах, но не заботимся о нашей сцене. Мы уважаем наших отдельных ветеранов, — слово «ветеранов» он произнес с явной иронией, — да, да, мы уважаем отдельных наших ветеранов, но не относимся с уважением к нашей работе, к нашей профессии.

Он опять сделал паузу, интригуя слушающих.

У некоторых задрожали поджилки: «На кого он намекает?.. Интересно, будет ли называть конкретные имена?.. Или обойдется общими фразами?» Если он говорит вообще — отвлеченно, абстрактно, то все согласятся с его разумными мыслями, все присоединятся к его точке зрения, все будут громко аплодировать.

Молодой критик снова заговорил:

— Вот, к примеру, возьмем сегодняшний спектакль. Современная, со вкусом сделанная постановка. Чувствуется благотворное влияние театра Брехта. Работа режиссера и художника достойна всяческих похвал. Джавад Джаббаров создает запоминающийся образ. Но вот какой-то один актер своей грубой, несуразной игрой портит весь ансамбль, портит все впечатление… Я имею в виду… Э-э-э… — он заглянул в листок, который держал в руке. — Я имею в виду Кябирлинского. Мне помнится, Сиявуш-муаллим, он произносит в пьесе всего три фразы… Э-э-э… «Вот старик, вот ночь, вот огонь…» Кажется, так?

Сиявуш устало поднял голову:

— Да.

— Так вот… Он произносит эти слова так, в такой манере, таким голосом, что зритель недоумевает: как, каким образом, откуда этот человек попал на сцену? И второй вопрос, товарищи: как и когда он и подобные ему покинут нашу сцену? Да, да, товарищи, я спрашиваю, когда они покинут сцену и уйдут на законный и давно ими заслуженный отдых?

Последние слова — «заслуженный отдых» — вызвали в зале смех.

Критик, в свою очередь, чуть улыбнувшись, продолжал:

— Это не пустяковый вопрос. Сегодня я разговаривал об этом с товарищем Сиявушем. Он говорит: «Жалко. Как я выброшу человека на улицу?» Товарищ Сиявуш, вам жалко одного человека, а театр, искусство, наконец, зрителя вам не жалко?.. Вы знаете, как это называется?.. Название этому — мелкий гуманизм.

Сиявуш бросил с места:

— А какой крупный?

— Да, да, мелкий гуманизм, — сказал критик. — Я бы еще добавил — буржуазный гуманизм.

— Вот станешь директором — и выгонишь сам, — снова подал реплику Сиявуш.

Кто-то в зале засмеялся.

Молодой критик немного смутился, однако тотчас взял себя в руки, сказал твердо:

— Нет, либерализм нам не нужен! — и сел на свое место. Председательствующий подвел итоги:

— Итак, мы принимаем спектакль. Что же касается указанных недостатков, товарищи поработают и исправят их.

Все в зале начали аплодировать, поднялись с мест.

Каждый считал своим долгом подойти и поздравить Сиявуша, Джавада, художника.

Аликрам сказал Фейзулле:

— Ну, видал?.. Вот тебе и надежда народа! Кябирлинский попросил:

— Дай папироску.

— Ты ведь не куришь.

— Курю… иногда.

Они вышли из зала и расстались.

В фойе молодой критик, Сиявуш и художник горячо спорили о чем-то. Кябирлинский прислонился к колонне и смотрел. Он не слышал их слов, но чувствовал, разговор у них нешуточный. Он смотрел на них и невольно испытывал удовольствие: все трое были пригожи, молоды, красивы, по моде одеты, они были талантливы, умны, образованны, у каждого впереди была целая жизнь, каждого из них ждала слава.

Вдруг художник сказал что-то, и все трое громко захохотали. У всех разом исправилось настроение. Критик дружески хлопнул Сиявуша по плечу и отошел, поздоровался с кем-то на ходу, кому-то помахал рукой, кому-то улыбнулся и упругими шагами начал быстро спускаться по лестнице.

Неожиданно для себя Кябирлинский последовал за молодым человеком, подошел к нему в нижнем фойе, сказал:

— Здравствуйте. Извините, мы не знакомы, но ваше выступление очень понравилось мне. Поздравляю… Молодой критик кивнул:

— Большое спасибо, — повернулся, чтобы уйти. Фейзулла остановил его:

— Но мне хотелось бы сказать вам кое-что.

— Что именно?

— Вы считаете, Кябирлинского нужно прогнать из театра…

— Да. Или я не прав?

— Но что тогда будет?..

— Как что будет? Вам понравилась игра Кябирлинского?

— Кябирлинский — это я. Молодой критик опешил:

— Вы?.. Кябирлинский?.. — Быстро взяв себя в руки, сказал сухо: — Странно, я не узнал вас без грима. Рад нашему знакомству. Однако я остаюсь при своем мнении.

— Я сорок лет работаю актером.

— Это не ответ. Стаж и талант — разные вещи. Я люблю говорить откровенно. По-моему, вы не актер.

Кябирлинский смотрел, как загипнотизированный, на уголок голубого, в полоску платочка, который выглядывал из нагрудного кармана молодого человека.

— Сынок, — сказал он, — ты молод, талантлив, умен, образован. У тебя впереди большая жизнь. И рядом с тобой, слава аллаху, твой отец — как гора.

Щеки критика порозовели, Фейзулла продолжал спокойно:

— А мне уже шестьдесят, у меня семья, и у меня нет никакой другой профессии. Была бы — ушел. Работал бы сапожником, или лудильщиком, или парикмахером. Но что мне делать теперь? Говорят, кто в шестьдесят учится играть на сазе, заиграет лишь в могиле. Плохой ли, хороший ли, но я актер. Если меня уволят, умру с голоду.

Чувствовалось, этот разговор тяготит критика.

— Нет, я так не ставил вопрос… Может быть, вы справитесь с другими ролями… Но эта роль, по-моему, ваша неудача. Я высказал свое личное мнение.

— Большое спасибо, сынок, да пошлет тебе аллах счастья! Мне нравится твоя смелость, твоя откровенность. Но, честное слово, ведь я тоже ни в чем не виноват. Третьего дня…

Молодой критик перебил его:

— Извините, на улице меня ждут товарищи. До свидания. — Он удалился.

Кябирлинский подошел к большому зеркалу в фойе и долго себя разглядывал.

Эльдар, поднимаясь по лестнице в радиокомитете, встретил Айдына.