— Никогда я не забываю. Ты этого и понять не можешь. Но временами мне бывает невмоготу. И тогда я призываю смерть. Потом спохватываюсь: «Дети. Не надо, не надо! Чур меня!»

— Бросим этот разговор. Я умирать не собираюсь. Расскажи лучше, как ребята год закончили.

Улыбается чему-то своему, внутреннему.

— Отлично. Дола принесла грамоту. У Кости только одна четверка. Знаешь, как приятно? Нет, не знаешь.

И не узнаю. Еще полгода назад была какая-то надежда — узнать. Впрочем, это она меня настраивала. Внутренней потребности не было.

— Костя с отцом готовятся к летнему походу. Втроем поедут, они и еще один приятель. Я так боюсь отпускать: вдруг что случится? Ты ведь знаешь, я всего боюсь. Везде мне чудятся несчастья.

— Знаю — идея возмездия.

Задумалась. Трудно ей жить. Труднее, чем мне.

— Я пересиливаю себя и стараюсь быть твердой и строгой с детьми. Стараюсь прививать честность и благородство. И в то же время со страхом жду — вот Костя вспылит и скажет: «А ты сама какова? Знаю я твою честность!» Что мне после этого останется? Нет, ты представляешь? Ведь в городе о нас говорят…

Да, что стоит моя ревность, мое одиночество в сравнении с этим?

— Все кончится, Лю, скоро кончится.

— Ах, какой ты жестокий все-таки! Или ты просто не чувствуешь, черствый?

— Лю, милая, я, конечно, не такой чувствительный, как ты. Но я умом понимаю: со временем все забывается. Имея двух детей, можно перенести смерть… любимого мужчины.

(Не любит она слова «любовник». Говорит, что оно не содержит любви, одну постель. Пожалуй, правда.)

Грустная у нас сегодня встреча. Смерть пережить можно, а вот эту штуку — саркофаг — много труднее. Хоть бы с вей не случилось чего-нибудь плохого. Психоз? Самоубийство? Может быть, нужно еще раз подумать? Не знаю… Отвлечь.

— А Дола что делает?

— Читает романы. Редко таких детей теперь встретишь. Многие вас с мужем осуждают, во все-таки я считаю, что ограничивать ее чтение не стоит. Она же остается нормальной девочкой — вышивает, даже играет в куклы. С подружками ладит. Как ты думаешь?

— Я не знаю. Ну, что она, например, теперь читает?

— Прочла «Дон-Кихота», сейчас — «Айвенго». Перед тем — «Два капитана». Список большой, все в этом духе.

— Такие книги повредить не могут. У нас печатают много дряни, но вредных книг я не встречал. Впрочем, я сейчас мало читаю. Нет времени, да и интерес пропал.

— А я читаю. Не могу без книг. Даже плохие читаю.

Встала, прошлась по комнате. Провела пальцем по письменному столу. Показала с улыбкой: пыль. Неважно. Думает о чем-то своем.

Уже сумерки. Девять часов. Что-то мне не звонят ребята? Значит, все в порядке.

— Трудная это штука — детей воспитывать, Ваня.

— Да, меня это тоже интересует. Хотя и с других позиций — как будет развиваться общество? Только сегодня у меня был разговор с ребятами…

Рассказал ей. Села напротив. Слушала внимательно. Сумерки изменили лицо: контуры стерлись, глаза ввалились и потемнели.

— Мы с мужем (все время «мы»!) и друзьями много обсуждали эти проблемы. Три врага: обеспеченность и чрезмерная любовь родителей, дух неверия и критиканство и, наконец, телевидение.

— Что же вы делаете, как боретесь?

— Прежде всего — труд. Чтобы меньше свободного времени. И, конечно, идеалы. Сначала простые, так сказать, официальные, а потом нужно расширять их до общечеловеческих понятий — служение людям, гуманизм. Потом наука… И еще нужно бороться с распущенностью, правильное сексуальное воспитание.

Мне немного неприятно. Кажется, что она говорит чужие слова — Павла, его друзей. Хочется поспорить, но нет доводов.

— Ну и как ты думаешь — удастся? Особенно с идеалами — дело довольно трудное.

— Почему? Молодежь осталась столь же чувствительной к примерам, как и раньше. Нужно только их найти. И суметь подать. (Раздражение.)

— И ты тоже — «подать». Последнее время слишком много думают об этом «подать».

— Прости, слово в самом деле неудачное. Но согласись, что оно хорошо отражает суть воспитания. И «подавать» — это еще не значит лгать.

Телефонный звонок. Вадим. Неужели сдохла? Тогда нормальный конец. Для Лю лучше. А мне?

— Извини меня.

В прихожей уже темно. Трубку — на ощупь.

— Да?

— Иван Николаевич, это я, Вадим. Докладываю: Дружок совсем проснулся, даже молочка изволил попить. Все показатели измеряем и записываем. Кровяное давление понижено — около восьмидесяти. Видимо, есть сердечная слабость, так как венозное давление выше нормы, и в легких прослушиваются застойные хрипы. Моча идет. Мы все стараемся регулировать, но все-таки есть гипоксия.

— Перечисли мне все данные подробно.

У кого-то требует таблицу. Жду. Люба стоит рядом, света не зажигает, почти не видна. Но я ее чувствую. Хотя — не до нее. Потом он называет мне цифру за цифрой. Дела не блестящи, но катастрофы нет.

— Пожалуйста, не переливайте много жидкости.

Люба шепчет: «Только белковые препараты. Строфантин. Кислород. Не надо давать пить».

Опытный доктор. Я повторяю все это Вадиму.

— Все поняли?

— Да, все. Но мне еще нужно что-то сказать.

Слышу: «Валя, пойди погуляй».

— Юрка рассказал мне о вашей беседе. Вы его простите, он просто болван. Получилось так, будто мы заговор устроили и уже вообразили себя невесть чем. Представляю, как вам было неприятно. Небось, подумали: «Ну и ученички!»

— Конечно.

(Люба зажгла свет. Любопытная — хочет читать по лицу.)

— Так вот, это все не так. Мы вас любим и уважаем. Никогда, слышите меня? Никогда мы вас не предадим… Конечно, ничего, ну никакой реорганизации без вас мы бы не стали делать. А план, о котором он рассказал, мы вместе обдумывали. По-моему, хороший план? А? С этим подлецом работать нельзя. Так вы не будете на нас сердиться?

— А Юры нет с тобой?

— Нет. Он меня послал одного. Ему стыдно. (Так ли?)

— Ну ладно. Не подлизывайся. Великие комбинаторы. До завтра.

— Так вы обещаете не сердиться? Мы хорошие! Все!

Повесил трубку. Я так и вижу его возбужденную физиономию. «Мы хорошие!» Я верю. Приятно верить.

— Все-таки они неплохие ребята, Лю!

— У вас что-то произошло?

— Да, да. Я не успел тебе рассказать. (Мне просто не хотелось рассказывать, неприятно было. Теперь — другое дело, легче.)

— Ну, расскажи, да мне пора идти. Видишь, уже темно.

Уже пора. Появится, посветит и — исчезнет. А может быть, и лучше? Поэтому и любовь не проходит.

Сесть не захотела. «Нет, не хочу. Тороплюсь».

Я рассказал ей очень коротко о плане «завещания» (поморщилась), о разговоре с Юрой, об обиде.

— Ребята придумали правильно. Если будете при больнице — так, может быть, какую-то пользу принесете.

Мнение, как всегда, категорично. (Откуда у нее эта самоуверенность? От профессии?) Обидно. Будто они, врачи, сами по себе, мы — сами. Возразить.

— Нет, нет, и не возражай! Восемнадцатый год работаю врачом, но ни разу не почувствовала я пользы от физиологов. Химики — дали, бактериологи дали, а что получили от вас? Молчишь?

Затрещала! Досада.

— Подожди, подожди, не трещи. Ответь мне, как может существовать без физиологии анестезиология, реанимация, проблема искусственного кровообращения?

— Отвечу. Есть разная физиология: чистая и прикладная. Чистая — это вы. Никакого толку. Прикладная — это врачи, которые исследуют больных, ну и иногда ставят эксперименты. От врачей пошло искусственное кровообращение, реанимация, искусственная почка, все. Я за такую физиологию.

— Но ведь твоя врачебная физиология питается от нас, от чистых теоретиков!

— Может быть, когда-нибудь и питалась, а теперь что-то там копаетесь со своими собачками, а мы лечим больных. Да вот пример: один ваш физиолог, я забыла фамилию, на кроликах изучает изменение кровообращения и дыхания после удаления легкого. Беседовал с нами. Я ему говорю: зачем губить кроликов, приходите ко мне в отделение, изучайте больных! Те же пробы можно проделать, если вам интересно. Нет, говорит, это не то, А почему ответить не мог. Докторскую диссертацию пишет — ты представляешь?