Каждого командира, а не только начинающего, волнует мысль: сможет ли он проявить все эти необходимые качества военного характера в предстоящем бою? Волновала, естественно, эта мысль и меня.

Обхожу отдыхающих бойцов, прислушиваюсь к их беседам. Незамеченным подхожу к группе, где смеются особенно заразительно.

- Так вот, хлопцы...

По голосу узнаю сержанта Василя Сероштана, неистощимого рассказчика и балагура, самого веселого и обаятельного человека в роте.

- Случилось это в тридцать первом. Полюбил я дивчину. Да так полюбил, что описать невозможно, - это самому пережить надо. Была она такая хрупкая, такая нежная, что я, бывало, при встрече и прикоснуться к ней боялся. Смотрю молча и вздыхаю. А Ганна, так звали мою коханую, глядит на меня своими синими-синими очами и с улыбкой спрашивает: "Что с тобой, Василь, уж не занздужил ли?"

А я в ответ только шумно, как опоенный конь, вздыхаю. Что со мной приключилось, сам не пойму. Никогда за словом в карман не лез, а тут язык словно к нёбу прилип. - Рассказчик на мгновение умолк, вздохнул, бросил и тщательно растер сапогом остаток самокрутки и, словно вспомнив что-то весьма милое его сердцу, с ласковой улыбкой продолжал: - Виделись мы каждую удобную минуту. Жить друг без дружки не могли. Но, на нашу беду, родители моей коханой были набожные люди. И категорически потребовали, чтобы мы венчались. Я - комсомолец. Церковь для меня заказана. А Ганна моя была единственной у родителей. Сильно любила и жалела их. Не хотела идти против их воли. И на все мои уговоры отвечала: "Потерпи, любимый, все как-нибудь образуется".

Так продолжалось почти год. Наконец наш комсомольский секретарь Оксана Собко нашла выход...

- Становись! - раздается вдруг по колонне.

Не успев дослушать историю любви своего товарища, бойцы быстро занимают места в строю. Колонна продолжает путь.

И так на каждом привале. Повсюду оживленные разговоры - и ни слова о войне, будто сговорились, только о родных и близких, о домашних делах. Видно, хотелось подольше не расставаться с прежней счастливой жизнью, которую так вероломно нарушили фашисты. Хотелось уйти от мыслей о возможной смерти, о тех испытаниях, которые ожидают впереди.

В июле рассветает рано. Солнечный диск еще не появился из-за горизонта, а вокруг уже совсем светло. Все с опаской поглядывают на безоблачное небо: в любую минуту могут появиться фашистские самолеты.

Судя по времени, мы прошагали около двенадцати километров. Когда остановились на очередной привал, комбат Тонконоженко приказал увести роты в лес. Он сообщил, что скоро должны подойти автомашины, на которых мы и преодолеем оставшийся путь. Едва мы успели расположиться в лесу, как ко мне подбежал командир второго взвода лейтенант Павел Степанов. Поправив ремень на своей поистине девичьей талии, он приложил руку к пилотке.

- Товарищ командир, - произнес он почему-то шепотом, - позади нас, на поляне, полуторка с патронами, а при ней шофер и подозрительный тип в командирском обмундировании. Звание отгадать трудно: петлицы спороты. Но, судя по следам нарукавных нашивок, капитан...

Сообщение заинтересовало, бегу за Степановым, опасаясь, что подозрительные лица с полуторкой удерут. Однако машина оказалась на месте. Шофер что-то колдовал над мотором, а человек в командирской форме сидел на подножке автомашины, безвольно свесив голову на грудь.

- Кто вы такой и куда следуете? - Тон у меня решительный и строгий.

Незнакомец медленно поднимает голову. В глазах его удивление. Повторяю вопрос.

- Капитан Ситников, выходим из окружения, - отвечает он, продолжая сидеть.

- Вы - капитан? - Мой голос полон презрения. - Где ваши знаки различия? Вы самозванец...

Сидевший злобно смотрит на меня:

- Вот попадешь в окружение, молокосос, тогда узнаешь, почему я срезал знаки различия... Немцы расстреливают командиров и политработников на месте.

- Что в машине?

- Винт-патроны, - вмешивается в разговор подошедший шофер, видя, что спутник его замялся.

- Куда же вы их везете? Ведь фронт там, - махнул я на запад.

- Вез в хозвзвод нашего батальона, а вот капитан, - шофер с обидой указывает на сидящего, - остановил и приказал следовать с ним, объяснив, что впереди немцы, что весь наш полк погиб.

- Это правда?

- Да... - Капитан на мгновение замялся. - Нашу дивизию окружили. Я чудом выскочил на автомашине, которую в дороге перевернуло взрывом. Шофер погиб. По пути встретил вот эту, повернул ее назад: иначе она попала бы к немцам.

Я был новичком на фронте, но чувствовал, что капитан, если он был действительно капитаном, чего-то недоговаривает. Почему он один? Почему гонит машину с патронами в тыл, когда впереди наши войска сражаются и у них каждый патрон на счету? Наконец, почему он спорол знаки различия? Это явная трусость, а разве можно верить трусу?

- Ваши документы! - В моем голосе все меньше решительности и строгости, начинаю сомневаться: имею ли я право допрашивать старшего по званию.

- Нет у меня документов. Зарыл я их в лесу, - еще более озлобился капитан. - Я же человеческим языком, кажется, говорю, что был на территории, занятой немцами... Не мог я оставить при себе документы, неужели ты не понимаешь, лейтенант?

- Не понимаю! - начинаю сердиться и я. - И вообще в Красной Армии принято обращаться друг к другу на "вы". Прошу следовать за мной... - А сам думаю: "Сдам этого типа в штаб, там разберутся. Патроны пригодятся в предстоящем бою".

Но тут произошло неожиданное. Задержанный, сказав, что возьмет полевую сумку, открыл дверцу, покопавшись в кабине, выхватил револьвер и резко повернулся ко мне лицом. Хотя я и не ожидал такого поворота событий, однако, решив, что он будет стрелять в меня, машинально вырвал из раскрытой кобуры револьвер. Но капитан приставил дуло к сердцу и нажал на курок. Раздался приглушенный выстрел. Капитан опрокинулся навзничь, ударившись головой о подножку машины. Машинально оглядываюсь на шофера. На его лице брезгливая гримаса. Он сплюнул и, выругавшись, с горечью сказал:

- И такому трусу я поверил! Товарищ командир, - повернувшись ко мне, он вытянул руки по швам, - теперь свой полк я уже не найду. Еще действительно попаду к немцам в лапы. Возьмите меня с собой. Винтовка у меня есть, и автомат, между прочим, немецкий в кабине валяется. Пригожусь в бою.

Я изучающе смотрю в глаза бойцу. Он отвечает открытым, смелым взглядом, словно говорившим: "Не бойтесь, не подведу".

- Вам приходилось участвовать в бою?

- С первого дня войны отступаю, от самой границы. Участвовал в боях в составе стрелковой роты пулеметчиком. А потом, когда погиб шофер нашей единственной в батальоне машины, меня, как бывшего тракториста, посадили вместо него. Всего три раза пришлось съездить за боеприпасами. Поехал в четвертый, а тут в наш тыл прорвались фашистские танки. Хотел лесной дорогой добраться до батальона, а капитан приказал мне следовать с ним. Напрасно я его послушался... - Помолчав, шофер задумчиво, словно размышляя вслух, проговорил: - Где-то теперь наш полк? Что с ним?..

- А вы знали капитана?

- Так точно! Он из штаба полка.

Убедившись, что шофер - бывалый воин, с интересом всматриваюсь в его простое, широкоскулое, покрытое мелкими веснушками лицо, на котором выделяются светло-голубые, словно выгоревшие на солнце, глаза. Он уже третью неделю участвует в боях, все это время отступал, но никакой растерянности в нем не заметно. Он подтянут, испачканное машинным маслом обмундирование аккуратно заштопано, лицо чисто выбрито. Мне он понравился. Охотно зачислил бы его в свою роту, но такое решение мог принять только командир полка. Приказываю вести машину к комбату. По дороге с интересом расспрашиваю солдата о боях, в которых он участвовал. Хотелось узнать, чем он объяснит причину отступления наших войск. На мой вопрос боец, выровняв ход машины после очередного ухаба, отвечает уверенно, словно уже не раз задумывался над ним: