От внезапного предложения у Иванушкина перехватило дыхание. Поначалу он и не понял - хорошо или плохо это. Сделалось нестерпимо страшно. А потом Ив почувствовал, что не хочет возвращения. Всем сердцем, всем оставшимся осколком души - нет! Вспомнил он свою времянку, кривые стены, разбитое окно, залепленное пленкой, три драных ватника на вешалке - и ко всему этому надо вернуться вновь с прежним разумом и пониманием? Морковку выдирать, обрезать ботву, таскать мешки в погреб, и размышлять при этом о судьбах человечества?
Ив яростно затряс головой:
- Нет, нет, не хочу, не надо! - он протестующе замахал руками. - Не могу больше жить, все понимая. Пусть лучше мой разум у тебя останется. Я жмыхом стану, в Траншею лягу, и если там еще думать смогу...
Мысль ускользнула, и надо было спешно ее искать и отлеплять от колтуна прочих мыслей в изуродованном мозгу. Генрих смотрел на Иванушкина не мигая, и глаза у него сделались ледяными.
- Так вот, я там думать буду, что разум мой жив, - поймал наконец мысль Иванушкин. - Ты с его помощью творишь, картины пишешь. И я вроде как живу и не умираю. Меня это успокоит и примирит со всем и вся, - Иванушкин замолчал и улыбнулся, довольный своею речью.
Ему показалось, что сегодня он говорил чуточку умнее, чем вчера. Неужели его интеллект возвращается?! Но такого не бывало никогда!
Генрих нахмурился:
- Тогда вот что сделаем: увезу я тебя отсюда.
- Нет, нет, - замотал головой Иванушкин. - Не надо меня пересаживать. Я здесь прирос, больше нигде не хочу. Ты лучше Дину увези, плохо ей, вот она и мечется.
Генрих брезгливо сморщился: в отличие от Иванушкина он к данной особе не испытывал симпатии. Желание испытывал, чисто физическое, - это было, но приязнь? Нет и нет!
- Ты хоть знаешь, сколько выезд с огородов стоит? Не знаешь? Сто тысяч фик.
Ив растерянно захлопал глазами.
- Извини. Такие деньги. Их у тебя нет.
- Почему нет? Есть. Но не для Дины.
- Ты послушай, Генрих, послушай! - Иванушкин мертвой хваткой вцепился в Генрихово плечо. - Часть моей души стала твоей, вот и любовь к Дине должна перейти к тебе.
Генрих попытался стряхнуть его руку, но не мог.
"Что он делает?! Неужели он не чувствует, как остаток ЕГО души тянется к МОЕЙ доле?" - подумал Генрих.
- Любовь к Дине осталась у тебя целиком, - отвечал бизер глухим голосом.
- Разве? - смутился Иванушкин, но тут же опять заговорил просительно: - Понимаешь, я перед Диной виноват, а поправить ничего не могу, в жмыхи не сегодня-завтра попаду, так что придется тебе по наследству Дину опекать.
- Да в чем же ты виноват?!
- Тут очень сложно разобраться. И прежде не мог, не то, что теперь. Я, как начинаю, просто с ума схожу. Вот и решил: виноват, и все. Так проще.
"Я или он? - мелькнуло в мозгу Генриха. - Я! Я!" - выкрикнул он беззвучно и яростно.
- Что ты мелешь? Опомнись!
Иванушкин внезапно озлился на своего полубрата, который минуту назад казался ему полубогом.
- Что ты ко мне пристал?! Тебе что, мой талант не нравится? Плохой талант? Плохие картины пишешь?
- Картины хорошие, - признался Генрих. - И лучше, наверное, смогу.
- Вот и прекрасно! Вот и пиши!
- Но не сейчас же. Давай так договоримся: я сделаю все, что ты хочешь, увезу Дину с огородов. А ты... ты исполнишь мою просьбу.
Иванушкину сделалось страшно. Так страшно, что пересохло во рту, а ноги одеревенели. Он вдруг понял, что весь предыдущий разговор был лишь маскировкой, попыткой как-то оправдать последнюю, совершенно невозможную просьбу.
- Я слушаю, - тихо сказал Ив.
- Надо соединить весь твой разум. Весь, который ты так щедро разбросал и раздарил. Соединить во мне. В подвале Ядвиги есть установка, та, самая первая, при помощи которой Папаша откачал свой разум и оставил его наследникам. Она нам вполне подойдет. Мы соединим весь твой огромный интеллект. Во мне.
Иванушкин, растерянно моргая, уставился на Генриха. На глаза навернулись слезы и потекли по щекам. Иванушкин надеялся, что те жалкие остатки ума, которые он сохранил - это его владение, его крошечное, последнее достояние. И вдруг у него хотят отнять еще и это. Хочет отобрать тот, кто и так владеет почти всем.
- А как же я... - пробормотал Иванушкин. - Я что, умру? Да?
Генрих несколько секунд молча смотрел на него, а затем кивнул.
- Понимаешь, нужен не только твой разум, но и мой. Вот в чем дело, Генрих тряхнул за плечо своего полубрата. - Кто-то должен уйти, а кто-то остаться. И воскресить жмыхов. Проще всю силу интеллекта собрать во мне: у меня и так находится львиная доля. А потери при перекачке неизбежны. К тому же я предлагал тебе все вернуть, но ты отверг.
- Но не говорил, что я должен умереть, если откажусь.
- Ты же собирался стать жмыхом.
- Но не трупом! - обиженно выкрикнул Иванушкин. - Я не хочу умирать!
- Послушай, Ив, у нас очень мало времени. Мы должны сделать, как я сказал. Кто-то из нас двоих. Ты. Или я. В принципе все равно. Только если перекачивать мою часть, потери во много раз будут больше. И потом, твое тело не слишком красивое и не слишком здоровое. Это тоже кое-что да значит. Учти, я тоже иду на жертвы: когда разум соединится, вся любовь к милашке Дине перейдет ко мне. А мой - истинно мой разум - терпеть ее не может. Это будет мучением моей жизни. Но я иду на это. Впрочем, если ты так уж хочешь, пусть будет твое тело. Мне безразлично. Только не жалей потом об этом.
- Я ничего не хочу! - закричал Иванушкин. - Ничего, неужели не понятно? Делай, что хочешь, только оставь меня в покое, дай мне стать жмыхом и спокойно лечь в землю.
- Зачем, Ив? Ведь ты никогда не воскреснешь. Только я... вернее, только мы с тобой можем поднять жмыхов из земли.
- Пусть не воскресну. Я согласен даже на это. Только оставь меня в покое. Только не требуй от меня каких-нибудь немыслимых дел. Не хочу! Не могу! Я устал.
- Идиот! - Генрих ударил Иванушкина. Тот упал. Приподнялся, заслоняясь рукой от нового удара.
- Иди, пиши картины... Что тебе еще надо? - пробормотал Ив плаксиво.
Генрих вновь ударил. Тело Иванушкина обмякло. Голова запрокинулась. Генрих взвалил Ива на плечо и поволок.
Тело Иванушкина уютно расположилось в старом продавленном кресле. В мутном свете, падающем из подвального оконца казалось, что лицо Иванушкина слегка светится. Генрих осторожно надел на голову огороднику сплетенную из белых проводов сетку. Помедлил и повернул тумблер. Голова Иванушкина дернулась и склонилась набок. Пока тело Иванушкина корчилось от боли, а мозг срыгивал остатки сохраненного разума, Генрих все сильнее и сильнее сжимал металлический баллон прибора. Наконец на индикаторе загорелся зеленый огонек, тело Иванушкина дернулось и медленно сползло на пол, и Одд не мог отделаться от чувства, что смотрит на себя со стороны и видит свои бессильно раскинутые руки, обнимающие землю Эдема. Он испытывал к Иванушкину острую жалость - так в детстве жалеют сломанные игрушки.
