Большая сумка с грибами стояла у родника, из нее пахло осенью, прелым листом и дождями. Я высыпала грибы на каменное ограждение — там были подосиновики, желтые лисички, но больше всего сыроежек с лиловой и красной липкой кожицей и еще каких-то грибов с перепонками в подкладке шляпки, едва ли съедобных.

— Надо приготовить для реставраторов тоже, — подошел Арчил, довольно рассматривая пеструю кучу.

Когда я шла мимо балкона, Гурам и Шалва сидели за столом с двумя молодыми женщинами и смеялись.

— А может быть, мы разделим грибы — там есть женщины, они пожарят сами? — осторожно предложила я. До монашеской трапезы оставалось полчаса, я уже не успевала приготовить ужин на восемь человек. Да и готовить монахам — это я приняла на себя в меру сил, но почему реставраторам с гостями?

— Это не женщины, а девушки, — почему-то обиделся Арчил. — Они утром зашли случайно… и задержались.

— Да что вы, Арчил, мне это совсем безразлично.

— К тому же мы их к себе не приглашаем, — перебил он. — Монахи не трапезничают с женщинами. Это вам так повезло…

— Но сыроежки не жарят, а остальных грибов просто не хватит на всех.

— От доброго сердца и малое приятно. Вы поняли меня? Я поняла. И на сердце у меня сразу стало еще тяжелее. Что-то такое же непонятное мне, как и в поведении Венедикта, стояло за быстрой и несправедливой вспышкой раздражения Арчила, и это меня подавляло.

— Но сыроежки все-таки не жарят.

— Почему не жарят? — волновался Арчил. — Если вам трудно, я помогу. Это христианская любовь — сделать добро другим…

— Это все равно что жарить огурцы. Но если хотите, делайте с ними что угодно.

Глупее повод для ссоры трудно найти, но обида была настоящей. Я чистила, мыла, резала грибы, высыпала их в кипящее на сковородке масло, и у меня дрожали руки.

Когда грибы, на мой взгляд, были почти готовы; подошел Арчил и независимо сообщил, что сыроежки он выбросил.

— Это и я могла сделать из христианской любви.

— Они оказались червивые…

Я попросила его попробовать грибы. Он сказал, что, наверное, можно их пожарить еще.

В шесть часов к трапезе никто не спустился. Арчил ходил за игуменом, но вернулся один.

— А где отец Михаил?

— Он плохо себя чувствует… — Арчил говорил теперь сдержанно, но почти так же отчужденно, как Венедикт. — Он придет позже.

Стол был накрыт, вермишелевый суп и жареная картошка с луком остывали на столе. Грибы все еще жарились, я хотела подать их горячими. Когда я заглянула под крышку, их стало гораздо меньше. Я отложила себе в миску с картошкой столовую ложку грибов, погасила огонь под сковородкой.

В это время на кухню за спичками заглянул Венедикт: я знала, что он курит, хотя от нас с Митей это скрывали.

— Отец Венедикт, я хочу поговорить с вами.

В моем расстроенном состоянии не следовало делать такую попытку, но мне уже надо было дойти до конца.

Отец Венедикт усмехнулся, погремел спичками и прошел в трапезную. Когда через несколько минут я принесла туда чайник, они сидели рядом с Арчилом, и Венедикт поднял на меня хмурые глаза:

— Вы хотели о чем-то со мной поговорить? Я растерялась:

— Ну, не теперь же, не за едой…

Со своей миской я ушла в келью ужинать. Сухие, пережаренные грибы не лезли в горло.

Я вспомнила утро на солнечной поляне, спящего Митю и как мне было легко, светло. Теперь мне хотелось бы плакать, если бы не было подавленности и пустоты в моем недобром сердце.

Когда я вернулась мыть посуду, Арчил показал мне тарелку с грибами, их стало еще вдвое меньше, чем было на сковородке.

— Мы их не ели, оставили реставраторам, грибы здесь — деликатес…

— Значит, они еще на сковородке усохли, — сообразила я.

— Это потому, что вы их сначала для гостей пожалели — как будто бы пошутил Арчил.

Я не жалела их для гостей. Но теперь это не имело значения.

Перед вечерней отец Михаил сидел в трапезной, закутанный в женский шерстяной платок, в накинутом поверх платка ватнике,

Я спросила, нет ли у него температуры, и предложила вьетнамскую мазь «Золотая звезда».

— Не надо, оставьте себе… — ответил он насмешливым тоном и оглянулся на Венедикта, который что-то резал скальпелем и не поднял головы. И потому, что это прозвучало грубо, с тем же выражением добавил: — Я говорил, что монах должен всегда болеть…

Тарелка с грибами все еще стояла посреди стола — как напоминание и укор. Сверху был слышен женский смех.

А после вечерни игумен, Венедикт и Арчил заговорили между собой по-грузински.

Я попросила благословения и ушла.

Усталость и подавленность меня подкосили, я уснула сразу.

На другой день, дождавшись, когда Венедикт пойдет с трапезы, я вышла на тропинку.

Я волновалась. Получалось, что он уклоняется от разговора со мной, а я настаиваю. Это было унизительно и неприятно.

Венедикт смотрел мимо, взгляд его был тускл, как после бессонницы. Я спрашивала, как он относится к нашему с Митей присутствию в монастыре, не мешает ли оно ему. Он отвечал уклончиво и неохотно, что присутствие женщин в монастырях всегда соблазн.

— Хотите ли вы, чтобы мы уехали?

— Мои желания не имеют значения. Вы живете здесь по благословению игумена, это его дело. А монах вообще не должен иметь своей воли.

Пока мы стояли на склоне холма, внизу на тропе от монастыря через поляну появился игумен. Задумчиво наклонив голову, он шел к келье Венедикта, но вдруг увидел нас и повернул обратно. Оглянулся, помедлил, повернул снова и стал подниматься по склону.

Венедикт заметил его и пошел навстречу.

Перед раскрытой дверью кладовой, на ступенях пристройки сидел Арчил. У его ног стояла большая кастрюля с кусками воска. Он чистил их ножом и складывал на траву: игумен предложил из сохранившегося воска самим делать свечи. Дня три назад он поручил мне почистить воск в свободное время. Времени не было, но теперь мне показалось, что и воском Арчил занялся сам, чтобы меня упрекнуть.

— Арчил, — подошла я, слегка задыхаясь, — не мешает ли вам мое присутствие в монастыре?

— Мне лично нет. — Он будто ждал этого вопроса и теперь решался на вызов. — Но монахам нужно уединение, вы понимаете это сами. Может быть, вам удобнее готовить еду у родника?

«Вот и все», — подумала я.

Оставалось дождаться сына. Я выпросила у судьбы несколько дней в раю, но срок истекал.

Я убирала со стола, носила на родник посуду, возвращалась с ней. Отец Михаил в накинутом ватнике сидел рядом с Арчилом перед растущей на траве горкой воска. Я не встречалась с ним взглядом, но каждое мгновение чувствовала, что он видит меня.

Утром я спрашивала, могу ли уйти после трапезы из монастыря:

я хотела походить по горам вокруг, посмотреть на них еще — перед прощаньем. Но теперь ждала, что игумен подойдет.

И он появился, с независимым и напряженным лицом прошел через трапезную в комнату рядом, но скоро встал в дверях.

— Вы собирались куда-то идти?

— Я еще собираюсь,

— Куда?

— Я хотела побыть одна.

— Ах вот как…

— Но если вы можете поговорить со мной (я сказала «можете», потому что не мог же он хотеть поговорить с женщиной), давайте поговорим, по-видимому, у нас осталось мало времени.

— Значит, вы что-то почувствовали…

— Ну еще бы…

Отец Михаил сел на койку возле тумбочки, я на край скамьи, облокотившись о спинку. Он раскрыл церковную книгу, полистал ее, нашел в тумбочке ластик и стал тщательно стирать карандашные пометки на полях в отличие от меня он был при деле.

— О чем же вы хотите поговорить?

— Прежде всего я хочу поговорить с вами как с духовником. Вы наблюдали нас с Митей довольно долго, мы для вас прозрачны — поговорим о наших недостатках.

Он улыбнулся, слегка приподнял брови, одновременно чуть наклонив голову. Его мимика, жесты, интонация — все было уже так знакомо… И стало непонятно, почему вначале лицо его показалось некрасивым: теперь мне нравилась каждая его черта — эти короткие брови, небольшие глаза, длинноватый нос, — нравился даже узелок волос под затылком и длинные пальцы больших рук. И в том, как пристально видела я его сейчас, была прощальная нежность.