Стоит отметить, что определение "готический роман", утвердившееся в критике для обозначения этого жанра в последней четверти - XVIII в., довольно удачно отразило основные тенденции, складывавшиеся в литературе переходной, предромантической эпохи: возрождение интереса к "варварскому" средневековью, любовь к готическому стилю в архитектуре и искусстве в противовес классическому искусству античного мира и Ренессанса, на которое опиралось европейское Просвещение.
В английской эстетике XVIII в. термин "готический" (gothic), напоминавший о германских племенах - готах, между III и V вв. н. э. разрушивших античную культуру на территории Западной Европы, первоначально был синонимом средневекового варварства. Однако постепенно слово переосмыслялось и приобретало другое значение {Ludlke С. Geschichte des Wortes "Golisch" im 18. und 19. Jahrh. Diss. Heidelberg, 1903 (то же см. в: Zeitschrift fur deutsche Wortforschung, Bd. IV, S. 139 ff.); Longeuil A. The Word "gothic" in eighteenth century criticism. - Modern Language Notes, vol. XXVIII, 1923, p. 458-459.}. Если для философов-просветителей (например, для Шафтсбери) оно обозначало искусство "ложное, чудовищное, совершенно невозможное в природе и возникшее из убогого наследия рыцарских времен", то во второй половине XVIII в. философы и критики связывали с этим словом совершенно противоположные ощущения и оценки. Готические развалины - руины старых монастырей или замков, ставших почти обязательным местом действия в предромантических романах и повестях, сделались привлекательными по своей живописности и по тем ощущениям, которые они могли вызывать. Теоретики "вкуса" этого времени рекомендуют созерцание развалин не для размышления о победе вандализма над цивилизацией, а потому, что развалины облагораживают пейзаж, внушают меланхолические мысли о прошлом величии или представляют человеку картину его неизбежной будущей судьбы. Так, Вильям Шенстон, в "Разрозненных мыслях о садовом искусстве" советовал созерцать развалины, так как они вызывают "приятную грусть, предшествующую размышлению об исчезнувшем величии", а Сандерсон Миллер получил известность, создавая искусственные руины. Исследователи английского предромантического искусства обнаружили среди его деятелей в эту пору своеобразную эпидемическую болезнь: тяготение к картинам разрушения, распада, смерти, любовь к прогулкам по кладбищам, к ночным лунным пейзажам, к "меланхолии" вообще {Doughty O. U. The English malady of the 18 century. - Review of English Studies, 1926, vol. II, p. 257-269.}. В литературе поэтической подобные увлечения рождают жанр кладбищенской элегии, унылых философствований на тему о преходящих земных благах, об одиночестве, о дикой природе; в прозе - способствуют становлению готического романа, где в поэтизированном или устрашающем виде представляются развалины средневековых твердынь, гулкие своды старинных монастырей, еще более тревожащие воображение, когда лунные лучи проникают внутрь их пустых помещений сквозь многоцветные стекла витражей, подземелья со склепами, где царствуют смерть и безмолвие.
К концу века на фоне подобных архитектурных декораций повествование становится все более устрашающим и фантастическим; действие нередко переносится в Италию и Испанию и зачастую сосредоточивается в застенках и судилищах Инквизиции (в Англии, как известно, монастыри были уничтожены еще в эпоху Реформации); невинных героинь преследуют отъявленные негодяи или преступные монахи, почти абстрактные носители зла, мстящие всему человечеству.
Первый роман Метьюрина, названный выше, - "Семья Монторио" представляет собою весьма типичный готический роман. Действие его развертывается в Неаполе во второй половине XVII в. Глава богатой и могущественной неаполитанской семьи, граф Орацио де Монторио, по наговорам своего младшего брата обвиняет свою жену, Эрминию, в неверности и хочет убить ее, но он не знает, что Эрминия насильно отдана была ему в жены, хотя сердце ее принадлежало Вердонио, другу ее юных лет, с которым она даже была тайно повенчана. Убедившись в невинности жены, Орацио вынашивает планы мести своему брату за интриги и ложные свидетельства. Орацио покидает Неаполь, едет на Восток, знакомится с тайнами природы, ядами и лекарственными травами, производит какие-то алхимические опыты. Пятнадцать лет спустя он возвращается на родину, переодетый монахом. Потайными ходами, известными ему одному, он проникает в свой старый замок, в котором ныне полновластным хозяином обитает его брат, подчиняет своей воле двух племянников - Ипполито и Аннибала - и заставляет их убить отца. Когда роковая месть совершилась, обнаруживается, что предполагаемые племянники, которых он совратил на убийство, - его собственные сыновья. Разумеется, роман кончается гибелью всех виновных. Построение романа усложнено и запутано намеренно. В кратком введении повествуется о двух молодых офицерах, состоявших на французской военной службе при осаде испанского города Барселоны: это Ипполито и Аннибал, последние представители некогда знаменитого рода Монторио; они обратили на себя внимание как своей безрассудной отвагой, так и какой-то странной для их возраста меланхолической отрешенностью, безысходной грустью. Когда оба они погибают во время осады, некий итальянский офицер, единственный, кто знал их, рассказывает, что оба юноши запятнали себя ненамеренным отцеубийством, и попутно сообщает всю трагическую историю погибшей семьи.
Хотя этот роман малосамостоятелен и представляет собою сюжетную комбинацию мотивов, заимствованных у А. Радклиф и В. Годвина, он все же понравился критике, заметившей в нем признаки несомненного дарования автора. Один из современников назвал "Семью Монторио" произведением, в котором "достаточно блеска и движения по крайней мере для полдюжины заурядных романов" {См.: Idman, р. 23.}; показательно также, что роман этот был издан во французском переводе еще в 1822 г. Всего характернее, однако, то, что о "Семье Монторио" с похвалой отозвался В. Скотт, выделив это первое произведение молодого автора, подлинного имени которого он еще не знал, среди множества других, действительно заурядных готических романов той поры.
