И Кулемин, продолжая рассуждать о том же, по уже без новых мыслей, лишь самодовольно поворачивая так и эдак эту одну, привыкая к ней и все больше и больше в ней утверждаясь, - действительно задремал, кстати, так больше и не вспомнив о полковнике.
А с ним было просто.
Лихой комбат в гражданскую войну, потом - начальник штаба полка, Касаев имел за плечами четыре класса приходской школы - и только. Правда, дважды учился на курсах переподготовки, в тридцатых годах хотел даже в военную академию попасть, без малого год что ни вечер корпел над учебниками - не разгибался, но вступительные экзамены провалил, и это его так травмировало, что повторять попытки он не стал. Очевидно, эти годы - мечта, непривычный труд над книгами, и в конце крах, - дались ему нелегко; сил примириться с судьбою у него не нашлось. Будущее было отравлено. Он затаил обиду на академию, и ко всем, кто ее окончил (а Кулемин и там успел потереться, правда, на большее война не отпустила сроков), относился внешне подчеркнуто иронически и пренебрежительно. Он активно не противодействовал новым веяниям в армии, но в душе был предан старым положениям воинской науки, типа: "пуля-дура, штык-молодец". И никто не знал, что лихость его была показной, что это был уже конечный результат медлительной, тугодумной работы по подготовке каждой операции; это были только плоды усидчивости, которой он пытался восполнить отсутствие знаний и воинского таланта. Он гонял разведку без конца. "Вот когда я буду знать усе хвакты, даже такой: что пьет по утрам командир вражеской части - водку или рассол (это была чужая шутка; так говорил его комполка еще в далеком девятнадцатом; образ поразил воображение Касаева на всю жизнь - и был немедленно взят на вооружение, тоже на всю жизнь), от тогда я скажу, что я почти довольный".
Опытный археолог по одной кости может восстановить облик вымершего доисторического животного. Касаев даже идеи такой бы не принял; в его глазах это была бы чистой воды авантюра. Другое дело, если б ему выложили все кости, и схему их соединения, и кожу, всю до последней чешуйки...
До нынешнего чина он выслужился тяжело, взял характером и годами. И когда встречал судьбу легкую, человека талантливого, - это вызывало в нем предубеждение, поскольку себя он считал обойденным милостями судьбы; и потому он хотел, чтоб и остальные попробовали "почем фунт лиха"; хотя, если уж быть до конца честным, служилось Касаеву легко и ровно; только что не выделялся он ничем - и его не выделяли. Вот и весь секрет.
В восьмом часу появилась группа лейтенанта Пименова. С "языком". Это был длиннорукий и длинноногий ефрейтор, видать сразу, что не из слабых, но сейчас он напоминал марионетку с чрезмерно ослабленными винтами: руки болтались в суставах, ноги еле держали, подламывались, и немец поминутно вздрагивал, словно вспоминал, как это - занимать вертикальное положение. Его распухшее лицо было жалко.
- Что это с ним? - спросил Кулемин, не очень, впрочем, удивляясь. Он уже навидался всяких пленных. - Нервы, - просто сказал Пименов.
Кулемин тут же начал допрос, и через несколько минут убедился, что от "языка" толку не будет. Еще вчера этот ефрейтор мог бы многое рассказать. Но его забыли - и ушли куда-то. Он понятия не имел - куда. Опять начал плакать.
Кулемин отправил немца в тыл и сидел мрачный.
- Плохо наше дело, - сказал он, наконец.
- Опять надо идти?
Похоже, Пименов обрадовался этому. Так у "его сразу ожило лицо. Он даже встал.
- Но ты же не отдохнул ничуть. И не позавтракал еще.
- Это нам пять минут, товарищ, капитан. Пока вы приказ составите...
- Спасибо, Паша. Лучших лошадей бери. Ведь не могут же они далеко уйти! Некуда! - взорвался вдруг Кулемин и ткнул пальцем в карту. - Рига же - вот она совсем уж близко!..
Кулемин опять повеселел, стал энергичен и уже без неприятной тяжести в душе думал об очередной возможной встрече с Касаевым. Дело делалось, причем делалось быстро; если лейтенант споро обернется, глядишь и вовсе удастся обойтись без неприятных разговоров.
6
Полковник Касаев еще и не собирался ложиться, работал. Он внимательно слушал Кулемина, ни разу не перебил, правда, и не взглянул на капитана ни разу, смотрел в угол палатки, время от времени проводя сложенной лодочкой правой ладошкой то по своему седому бобрику, то по усам. Он дал выговориться Кулемину полностью, и даже загнал в угол своим молчанием: Кулемин высказал все возможные соображения об отходе противника, почувствовал, что не убедил, начал опять - более пространно, вдаваясь бог весть в какие детали и соображения... Самому стало скучно. Замолчал.
Полковник подождал, всем своим видом показывая, что ждет продолжения.
- Все? - спросил он наконец.
- Все, - со злостью ответил Кулемин, понимая, что надо было доложиться в несколько слов: это было бы и солиднее, и независимо как-то. А то, предчувствуя неизбежный финал, на минуту смалодушничал, а теперь самому на себя смотреть неловко.
- Так от, капитан, байки будешь после войны детям рассказывать. Ты мне хвакты давай! Ясно?
- Так точно.
- Можешь идти.
И опять отвернулся, нагнулся над картой, давая понять, что и без того потерял из-за ерунды прорву времени.
Кулемин ушел к себе, написал официальный приказ лейтенанту Пименову на взятие "языка", и отослал его со связным. Сам лег вздремнуть, велев разбудить немедленно, как только прибудут сведения от любой из групп.
Сон не шел. Кулемин думал о полковнике, сначала с обидой, которая ослепляла и заслоняла собою все, потом он сказал себе: "Не злись, а постарайся понять этого человека. Ну ладно, у него комплексы. Где-нибудь прежде обжегся на горячем, теперь на холодное дует. К тому же - педант... Или просто у человека судьба не сложилась, и он в обиде на весь белый свет?.. Наконец, у него элементарно недостает культуры... и недостает ума, чтобы или примириться с этим, или постараться наверстать упущенное, что-то выправить... Впрочем, полковник, кажется, из тех людей, что упорствуют на своих недостатках, пытаются выставить их, как достоинства; во всяком случае, ищут этому если не оправдания, так аргументы. Ну конечно же, как я этого сразу не понял!- думал Кулемин. - Полковник из тех неинтеллигентных людей, которые, по роду своей деятельности постоянно соприкасаясь с людьми интеллигентными, чтобы не чувствовать себя хоть в чем-то ниже их, каждым своим жестом, каждым словом демонстрируют презрение к "этому ненужному и даже вредному балласту", к "этим буржуйским штучкам", к "этому запудриванию мозгов". Физический труд, земля и машина учат проще и верней, истинней, - эта философия не нова. И популярна среди ленивых умом людей. Но ведь еще Маркс об этом говорил, и Ленин... где ж Ленин писал об этом? - попытался вспомнить Кулемин, и вспомнил почти сразу. Ну конечно же, в "Что делать?" Ильич писал, что идеи сами не приходят к человеку, что физический труд воспитывает в человеке не философа, а раба с психологией мещанина. Не буквально так, но очень близкими к этим словами. Жаль! - был бы я дома сейчас, встал бы от стола, подошел к стеллажу, выбрал бы нужный том, сейчас уже и не помню, какой, - то ли второй, то ли третий, - и через минуту нашел бы это место...
