- Из своих, - успокоил его Саймон. - Послан сюда вместе с отцом Домингесом и буду служить в семибратовской церкви. Братом Рикардо меня зовут.
- А одет отчего не по чину? Без рясы и креста? - Теперь дьячок глядел на Саймона с подозрением.
- Казнь буду вершить. Для того церковное облачение - наряд неподходящий.
Он зашагал к выходу, но на пороге остановился и, обернувшись, произнес:
- Ты сказал, что справные попы в народе веру в справедливость держат. А батюшка ваш Яков - справный поп? Или из тех, что веру на бутылку променяли? И пьют с бандитами?
Дьячок потупился и развел руками:
- Как с ними не выпьешь, как не уважишь? Жизнь всякому дорога... и своя жизнь, и семейства...
Очутившись на раскаленной пыльной площади, Саймон увидел, что народу там прибавилось. Перед участком торчали пятеро в синем, один - с серебряными шнурами, свисавшими на грудь, и в фуражке с лакированным козырьком - опирался спиной о ворот; у почтовой конторы маячил чернокожий грузный мужчина, тоже в мундире, а при нем - две хорошенькие девушки, беленькие да румяные; в дверях магазинчика толпились любопытные, общим числом тринадцать душ, и еще столько же выглядывали из корчмы-салуна - бородатые, усатые и бритые, простоволосые и в шляпах с широкими полями, всех цветов кожи, но с одинаковым жадным любопытством в глазах. А перед корчмой, у коновязи, картинно подбоченясь, стояли трое: Хрящ с крестом отца Домингеса за поясом и пара его подручных, бородач и коренастый тот, который сопровождал Хряща в набеге.
Саймон неторопливо направился к салуну, размышляя о том, что двое из этой троицы, а, возможно, и третий, знают о гибели брата Рикардо, а значит, стали ненужными свидетелями. Ведь брат Рикардо жив! И всякий, кто усомнится в этом, рискует головой. Собственно, почти ее потерял: и как свидетель, и как палач невинных жертв. Учитывая важность своей миссии, Саймон считал оба эти факта равновесомыми.
Пашка-Пабло шел за ним след в след, обвешанный оружием: у пояса - два мачете и собственный нож, в руках - огромная винтовка, с плеча коричневой змеей свисает патронташ. В карманах у него что-то побрякивало, глаза мерцали, а синяк под глазом и в самом деле светился как фонарь, пылая огнем праведной мести. Не оборачиваясь, Саймон спросил:
- Кто тут за старшего, Проказа?
- А нету никого. Здесь ведь не Семибратовка. Это у нас - общак, у нас староста выборный, а тут, батюшка, город. Поделенный, значится, промеж бандер. Не знаю, как там у вас в столицах, а тут главаря нет. Есть сержант-вертухай видишь рыло с серебряными подвесками у пытошной ямы? - а при нем пяток смоленских. Вроде бы за порядком присматривают, да все они, блин тапирий, в доле у огибаловских.
- Ну, что ж, - промолвил Саймон, - и я их не обижу. Бог велел делиться.
До Хряща оставалась пара шагов, когда тот небрежно пошевелил карабином, нацелив его в живот Саймону. Скорей пониже, и этот жест был понятен всякому воину-тай: у них, желая оскорбить, кололи в детородный орган. Так, слегка, для демонстрации превосходства... И Саймон, невозмутимо взирая на ухмылявшихся бандитов, вдруг подумал, что у тайят и людей гораздо больше общего, чем полагают ксенологи. Четырехрукие тайят не стремились к завоеваниям и власти, не избирали вождей, не верили в богов и не копили богатств, и женщины их рождали однополую двойню - что вело к иной традиции брака и странной, с точки зрения ксенологов, организации семьи. Но в главном различий не было: они ненавидели и любили, ценили отвагу и благородство, славили силy и презирали слабость.
Как, вероятно, эти трое, мнившие себя такими сильными... Но здесь начинались различия: слабые у тайят могли селиться в землях мира, где слабость не греховна и не влечет опасности и унижений. Сильные спускались в лес, где слабости не место, и только там она была виной - так как слабый, попавший в схватку сильных, виноват всегда. Но люди, не в пример тайят, бились всюду, и всюду сила торжествовала над слабостью, а значит, слабых приходилось защищать. Или хотя бы мстить за них, за всех невинно убиенных, коль не в обычае людей делить свои земли на мирные и не мирные.
Саймон шагнул вперед. Запахи пота, кожи и спиртного ударили а нос, ствол карабина уперся ему в промежность.
- Ты кто, сучок? Не признаю... Гладкий, белый... Вроде ремней мы из тебя не резали? - Брови Хряща приподнялись в издевке, но взгляд оставался волчьим, настороженным.
- Вошь кибуцная, - предположил бородач, почесывая темя. - Разве их всех упомнишь! А вот этот, - он ткнул пальцем в Проказу, - из семибратовских мозгляков. Этот за фонарем приперся. Чтоб, значит, с обеих сторон светило.
Третий, коренастый в плаще, ничего не сказал, но приглядывался к Саймону с подозрением - может, вспоминая вопль, долетевший из придорожных кустов. А может, был он от природы молчалив и разговорам предпочитал стрельбу: ствол его карабина глядел Проказе между глаз.
- Мне нужно это, - произнес Саймон, кивая на крест.
- Это? - с удивлением протянул Хрящ. - А еще одна дырка в заднице тебе не нужна? - Он прищурился, потом отвел карабин и вскинул его на плечо. - Ну, раз хочешь крестик, выкупи, сучара. Что там у тебя в карманцах брякает? Не песюки? А может, камень самоцветный завалялся?
- Денег нет. Их я в церковь отнес, на помин души отца Домингеса. Но камень найдется, горький камень... Его и отдам. Хрящ поглядел на коренастого, подмигнул бородатому.
- Что он болтает? Камни горькие, души... не пойму... Нет денег - нет разговора! Хотя... - Какая-то мысль пришла ему в голову, и, оглядев Саймона, Хрящ ухмыльнулся и махнул рукой. - Ладно, парень! Сегодня я добрый! Хочешь крест - бери в обмен на службу. Запряжем мы тебя с приятелем в возок и прокатимся в Семибратовку, дорогой в Марфин Угол завернем и в Волосатый Локоть... Всего-то иделов! Согласен?
За спиной у Саймона Пашка скрипнул зубами и пробормотал, потянувшись к мачете:
- Ножик дать, брат Рикардо?
- Нет. - Саймон мотнул головой. - Зачем мне ножик? Крыс давят сапогами.
Челюсть у бородача отвисла, а коренастый, в пестром плаще, что-то зашептал на ухо Хрящу, тыкая карабином то в почтарей, то в вертухаев-полицейских, то в здание церкви. Хрящ с досадой оттолкнул его.
