Но может быть и так, что два боя не получаются, что сразу же побеждает страх, парализует волю, подавляет все и человек испытывает тогда что-то вроде помешательства. Он не может управлять собой, он не помнит себя, он бежит...

Мальчишка, вчерашний школьник, Михайлов попал в первый свой бой. И бежал из него. Он не помнил, как оказался где-то далеко в стороне, без оружия, в каком-то глухом болоте. А когда пришел в себя, перестрелки не было уже слышно, и он понял, что случилось непоправимое: струсил, бросил товарищей в опасности, нет ему теперь прощения. Помните у Толстого описание того боя, в котором Николенька Ростов бежит, струсив, от французского гренадера? Ведь как понятно все, что с ним тогда произошло! А знаете, что было бы, случись все это не в 1805 году под Шенграбеном, а в 1942 году под Ленинградом? Ростова расстреляли бы. И не потому, что не читали "Войну и мир" и, следовательно, не поняли бы этого человека, а потому, что трусость в той битве, которую вели мы, была преступлением, не могущим иметь оправданий.

Но знал ли об этом старик, который, увидев у себя дома сына-дезертира, оказался способным только на это: повесить на грудь старые свои боевые награды, взять жалкого в своей растерянности и в своем страхе сына за руку, привести его в полк и сказать: "Судите труса, и построже". Нет, этого старик не знал. Он знал, что сына накажут, но так...

Надо было видеть, что стало с ним, когда он понял все. И нельзя было не восхититься этим человеком, видя, как, стиснутый страшной душевной болью, он держал себя в руках и не молил о пощаде для сына. Не молил словами, не молил взглядом, не молил жестом. Но он сам был - мольба.

Нет, не могли мы поставить Михайлова к стенке. Он стал исключением. Оправдало ли это себя? Ответ стоял передо мной на лесной дороге около хутора Хариж.

В суровой школе войны удивительно быстро становились мальчишки мужчинами. Не в двадцать пять, не в двадцать, не в восемнадцать. Поэт Юрий Воронов написал об этом так:

В блокадных днях мы так и не узнали,

Меж юностью и детством где черта.

Нам в сорок третьем выдали медали

И в сорок пятом только - паспорта.

Пусть читающие эту книгу молодые люди не воспримут сказанное как упрек. Военная взрослость - это взрослость дорогой ценой, и я такой никому не желаю. Но для того чтобы мальчик знал, когда наступает пора становиться ему мужчиной, надо, чтобы не искал он абсолютных цифр: если потребует время - надо быть готовым и в пятнадцать, и раньше.

* * *

Железную дорогу перешли удачно. Углубились в лесные и болотистые массивы. Но вскоре убедились, что находиться в этом районе - значит вести непрерывные бои с карателями, которых и здесь мы встречали чуть не на каждом шагу. На следующий же день после стычки у Харижа, 15 сентября, вновь попали в засаду в районе деревни Рассадники. Напавших на нас гитлеровцев разогнали, понеся незначительные потери. 16 сентября- бой в районе деревни Лезеница, 17 сентября - бой в районе деревни Богово, а затем в течение всего дня периодические стычки с преследовавшим противником... Стало ясно, что здесь нам не зацепиться. Район полностью контролировался карателями. Помня приказание Васильева на этот случай, я решил двинуться на север, в те места, куда ушла 3-я бригада.

Чтобы оторваться от преследования, мы оставили в районе Богова прикрытие отряд Седова. Остальные же отряды, перейдя ночью обширное болото и довольно крупный лесной массив, вышли на шоссейную магистраль Псков - Сольцы - Шимск. Дальше наш путь лежал в леса южнее Струг Красных. Но в районе шоссе чуть не случилось непоправимое.

Пересекая магистраль, мы не могли, конечно, удержаться от простейшей диверсии: нарушения телеграфно-телефонной связи. В быстро наступавшем рассвете наши люди повалили на довольно значительном участке телеграфные столбы, перерезали провода, утащили в лес десятки метров кабеля линии связи. Честно сказать, мы и сами не подозревали о том, куда нанесли удар и какого следует ждать на него ответа. Поэтому дальнейшие наши действия можно расценить теперь как беспечные; углубились незначительно в лес и расположились на дневку. Мы не думали, конечно, что гитлеровцы не станут ремонтировать разрушенную линию связи. Станут обязательно. Но не сию же минуту!

Несколько позже я узнал, что мы нарушили "сгоряча" связь штаба группы армий "Север" с фронтом. Такое, конечно, не могло остаться безнаказанным.

Не помню сейчас точно, но, по-моему, не прошло и часа после того, как полк расположился на отдых, когда со стороны Пскова на шоссе послышался шум моторов, который сначала нарастал, а затем стих - как раз в том месте, где была произведена диверсия. И не успели мы еще поднять людей, как на полк обрушился шквал огня. Налет был настолько стремительным и сильным, а мы настолько не готовы к бою, что судьба полка, казалось, повисла на волоске.

Разбуженные выстрелами люди, не понимая еще, что происходит, бросались в глубь леса, увлекая за собой и тех, кто попытался было отвечать противнику огнем. Отряды стали неуправляемы. Полк бежал. Название этому - паника.

Чтобы судить о таком, явно недостаточно, конечно, даже самых ярких описаний. Страшна массовость охватывающего в такие минуты людей ужаса, страшна собственная беспомощность, страшно сознание позора происходящего... И еще: поддавшись панике, человек редко действует рационально, чаще он только ухудшает свое положение, причем до самой последней крайности.

Что можно было сделать? Ничего, только бежать вместе со всеми. И я бежал. Рядом со мной бежал комиссар, бежал начальник штаба. Только мы были не впереди, а сзади всех, и еще я успевал смотреть иногда на компас: смешно, конечно, но ведь должен же командир представлять, куда в конце концов увлекут его бегущие сломя голову и ничего не понимающие бойцы.

Все это продолжалось не так долго, считанные минуты, но мне они показались очень и очень длинными. Наконец, заметив, что кое-кто из бегущих приходит постепенно в себя, я решил рискнуть. Остановился, приложил ладони рупором ко рту и изо всех сил крикнул:

- Спокойно! Спокойно! Прикрываю отход!

Лег за дерево и выпустил очередь из автомата, не целясь, в ту сторону, откуда слышался шум погони.