- Алевтина Олеговна! - радостно заорал Семен, даже со стула привстал, это ж я, Семен Пахомов!..
Но Алевтина Олеговна не услышала его, да и сам Сенька себя не услышал, как будто и не орал он вовсе, а лишь подумал о том. Хотя - голову на закланье! - в голос вопил...
Странное какое явление, решил он задумчиво. Видать, тишина во сне стала тугой и плотной, _материальной_ тишина стала. Как вата.
А над Алевтиной Олеговной ехал на стуле тихий пенсионер Коновалов, с которым Семену доводилось, бывало, пропустить в организм пузырек-другой, но - давно, в доуказные времена, теперь-то Коновалов спиртного в рот не берет, бережет организм... А вон и профессор Топорин Андрей Андреевич стульчик себе облюбовал, знатный, обеспеченный человек, наяву на личной "Волге" раскатывает, а здесь - как все, здесь, так сказать, - на общественном транспорте... А там почему два стула рядом? Кому подобные привилегии? Никак Павлуха Топорин, профессорский внучек, супермен и джентльмен, красавец-здоровяк, юный любимец юных дам. Сенька не раз встречал его темными вечерами то с одной прекрасной дамой, то с другой, то с пятой-десятой. И тоже помалкивает, деда не замечает, и не крикнет: мол, куда едем, дед? А может, тишина не дает?..
Сенька подставил ладонь: _тишина_ ощутимо легла на нее, потекла между пальцами, холодила. Облизнул губы: вкус у _тишины_ был мятный, с горчинкой, колющий - как у всесоюзно известных лечебных конфет "Холодок".
А на других лентах смирно ехали другие знакомцы Семена - милые и немилые соседи по дому, _содворники_, если можно так выразиться. Вон чета артистов-эстрадников из первого подъезда. Вон - братья-близнецы Мишка и Гришка, работяги с "Серпа и молота" - из двенадцатого. Вон - вся семья Подшиваловых, папа-писатель, мама-художница, дети-вундеркинды, дед ветеран войны - из третьего. Вон - полковник из пятого подъезда, тоже с женой, она у него завклубом где-то работает. А дальше, дальше плыли в спокойствии чинном прочие жители родного Сенькиного дома, плыли, скрываясь в тумане, будто всех их подхватил и понес куда-то гигантский конвейер - то ли на склад готовой продукции, то ли на доработку - кому, значит, гайку довинтить, кому резьбу нарезать, кому шарики с роликами перемешать.
Интересное кино получается: все с семьями, все, как в стихах, с любимыми не расстаются, а он один, без Ирки! И Алевтина без своего благоверного. Почему такая несправедливость?
Оглянулся Сенька - вот тебе и раз! Позади, в нижнем ярусе, едут двумя сизыми голубками его Ирка и Алевтинин очкастый, сидят рядышком, хорошо еще - тишина близкому контакту мешает! Как это они вместе, они ж не знакомы?..
Хотел было Сенька возмутиться как следует, встать с треклятого стула, спрыгнуть на нижний ярус, физически разобраться в неестественной ситуации, но кто-то _внутри_ словно бы произнес - спокойно так: не шебуршись понапрасну, Семен, не трать пока силы, пустое все это, ненастоящее, не стоящее внимания. А где стоящее, поинтересовался тогда Семен. И тот, внутри, ответил: впереди.
И успокоился Сенька во сне, перевернулся с боку на бок, ладошку под щеку удобно положил.
А туман впереди рассеивался, и стало видно, что все транспортеры стекаются к огромной площади, похожей на Манежную, стулья с лент неизвестным образом сближаются, выстраиваются в ряды, будто ожидается интересный концерт на свежем воздухе. Сенькин стул тоже съехал в соответствующий ряд, прочно встал - справа Алевтина Олеговна концерта ждет, слева - пенсионер Коновалов.
Какой же концерт в такой _тишине_, удивился Сенька, да и сцены никакой не видать...
Но тут впереди возник репродуктор-великан, повис над толпой на ажурной стальной конструкции, похожей на пролет моста, кто-то сказал из репродуктора мерзким фальцетом:
- Раз, два, три, четыре, пять - проверка слуха... И после секундной паузы приятный, хотя и с некоторой хрипотцой, бас произнес непонятный текст:
- Все, что с вами произойдет, - с вами давно произошло. Все, что случится, - случилось не сегодня и не вчера. То, что строили, - строили сами, никто не помогал и никто не мешал. А не нравится - пеняйте на себя. Впрочем... - тут бас замолк, а мерзкий фальцет вставил свое, явственно подхихикивая:
- Погодите, строители, не расходитесь. Еще не все.
А пока - гимн профессии, - и пропел без всякого присутствия музыкального слуха, фальшивя и пуская петуха: - Я хожу одна, и что же тут хорошего, если нет тебя со мной, мой друг...
Но в репродукторе зашипело, зашкворчало, громко стрельнуло. Усилитель сдох, ошалело подумал Сенька.
- Прямо апокалипсис какой-то, - возмущенно сказала Алевтина Олеговна. Я в этом фарсе участвовать не хочу.
- Выходит, можно разговаривать! - обрадовался Сенька, вскочил с места, закричал:
- Ирка, Иришка, ты где?
- А ну сядь, - одернул его за трусы старик Коновалов. - Сказано же: еще не все.
Но Сенька ждать не хотел. Он начал пробираться вдоль ряда, наступая на чьи-то ноги, опираясь на чьи-то плечи, слыша вслед ворчанье, кое-какие ругательства, в том числе и нецензурные. Но плевать ему было на отдавленные ноги, на соседей его недовольных, Сенька и наяву не слишком-то с ними церемонился - подумаешь, цацы! - а во сне и подавно внимание не обращал.
- Ирка! - орал он как оглашенный, - отзовись, где ты?
Но не отзывалась Ирка, не слышала мужа. Наверное, занес конвейер ее невесть куда - может, в бельэтаж, а может, и вовсе на галерку.
А туман опять сгустился, укрыл спящих, отделил их друг от друга. Туман буквально облепил Сенькино лицо, туман стекал холодными струйками по щекам, по шее, заплывал под майку - она вся промокла насквозь. Сенька, как пловец, разгребал туман руками, а он густел киселем, и вот уже мучительно трудно стало идти, а кричать - совсем невозможно.
- Ирка! Ирка! - Сенька выдавливал слова, и они повисали перед лицом прихотливой туманной вязью, буквы налезали одна на другую, сплетались в узоры, а нахальные восклицательные знаки норовили кольнуть Сеньку - и все в глаза, в глаза. Он отщелкивал восклицательные знаки пальцами, они отпрыгивали чуток - и снова в атаку.
А голос из репродуктора грохотал:
- Ищите друг друга! Прорывайтесь! Не жалейте себя! Выстроенное вами да рухнет!.. И опять фальцетик нахально влез:
