Она терпеливо, замершей свечечкой стояла у сосны минут уже, наверно, пятнадцать и ни слова не сказала, а Вадим и не мыслил о разговоре, он работал, забыв даже, что она - живая, что она - из Них, врагиня, так сказать. Но уж так он был устроен, художник Вадим, что во время работы напрочь забывал обо всем постороннем, отвлекающем - мирском. Если она шла у него - работа. А тут, кажется, пошла...
И в это время, будто режиссерским чутьем угадав момент (именно режиссерским, ибо, как потом рассуждал Вадим, режиссер в сей мизансцене отменным оказался), на сцену вышли два "адидаса". Они вышли из-за спины Вадима, прекрасно видя, что он успел набросать на картоне, а скорее всего давно наблюдая за ним, и, остановившись между ним и сосной, пропели хором:
- Ба-а, знакомые все лица!
Они, ясное дело, девицу в виду имели. Не Вадима же: того намеренно не замечали. И девица мгновенно ожила от своего столбнячно-портретного коллапса, заулыбалась, легко перешагнула через сосну и произнесла что-то вроде:
- Привет, мальчики! Давно жду...
Вадим даже не сразу сообразил, что произошло: он не умел быстро перестраиваться, переходить от одной реальности (своей, выстроенной) к другой. К истинной реальности. Именно ей, истинной, и принадлежали "адидасовские" мальчики, в который раз посягавшие на творческие замыслы художника. Только вчера Они изменили реальность сразу, срезав цветы еще до того, как те попали на картон. А сегодня дали побаловаться нежданно выстроенным, полностью вжиться в него, и только тогда безжалостно разрушили - увели Девицу, прямо из-под кисти увели. А результат тот же: испорченный этюд.
- Эй! - крикнул Вадим, еще не ведая, что предпринять дальше.
Один из "адидасов" обернулся, преувеличенно вежливо спросил:
- Вы нам?
- Вам, вам...
- Я весь - внимание.
И второй "адидас" обернулся, тоже - "весь внимание", а девица улыбалась беспечно и радостно. Ей-то что? Она кукла, элемент в клоне. Сказали постоять - постояла...
А собственно, в чем Их обвинять? В том, что девицу забрали? Так не сосну же. Даже не цветы. Вадим не спрашивал позволения писать ее, сам начал, без всяких предисловий. А чего она тогда стояла, не уходила?.. Ну уж ты, брат, чересчур, остужал себя Вадим. Захотела - остановилась. Коли мешала, сказал бы - она б и ушла. Пеняй на себя. Другое дело, что все это, конечно, подстроено, и ведь как хитро подстроено, психологически точно не придерешься.
- Вы мне мешаете, - только и сказал Вадим, - не видите, что ли?..
- Все? - осведомился "адидас"-один, и в этом "все" слышалось нечто иезуитски жестокое, ибо он отлично понимал, что уж девица Их распрекрасная ничуть Вадиму не мешала, напротив: зарез ему без нее.
Но что он мог ответить?
- Все! - отрезал решительно.
- Простите, - "адидас"-один театрально приложил руку к сердцу, и брат-близнец точнехонько повторил его жест и сказанное повторил:
- Простите!
А девица по-прежнему улыбалась в сто своих белейших зубов, явно наслаждаясь ситуацией. И молчала. А вдруг она - немая?..
- Мы немедленно уходим, - сказал "адидас"-два, - немедленно. Еще раз простите нас. Не подумайте, что мы варвары какие-нибудь, не ценим искусства. Еще как ценим! Поверьте, вы об этом еще узнаете...
И, подхватив девицу под руки, они легко пробежали по поляне, скрылись в лесу. И надо отдать им должное: сыграли все точно, нигде не сорвались, не прыснули исподтишка в кулачок. Хотя, как понимал Вадим, очень им того хотелось: ситуация и впрямь смешной вышла.
Ему тоже стоило уйти. Сейчас, без девицы, пейзаж с сосной выглядел пресно и пусто. Потом, через несколько дней Вадим вернется сюда - когда перегорит, переболеет случайно увиденным, остановленным... Он взял картон с почти готовым рисунком - хоть сейчас под краски! - поднатужился и разорвал его пополам, а половинки бросил в траву. И пусть его обвинят в загрязнении окружающей среды - это он переживет.
Но день только начался, и поддаваться хандре не следовало. Вадим верил в собственный профессионализм, в руку свою верил и не хотел, не умел сознаться, что какое-то мелкое - пусть досадное, обидное, но не стоящее боли! - происшествие может выбить его из ровной колеи ремесла, расклеить, расслабить. Не получилось с сосной - сам, глупец, виноват! Купился на _красивое_... Получится с мостом. Времени до обеда навалом, работай - не хочу.
Не хотелось. Но выдавил из себя раба - не по капле, а разом - собрал барахлишко и потопал к мостику. Надеялся, что там Они его не ждут, помнил, что пока - пока! - к тотальным действиям не прибегали, вредили редко, но права поговорка - метко...
Странным было: белесое, выцветшее от жары небо не отражалось в воде, и речка чудилась черной и непрозрачной, текла не торопясь, еле-еле, даже будто бы стояла, легко уцепившись длинными размытыми краями за ивняк на берегу, за черные сваи моста, а может статься, за невидные глазу коряги на дне, якорями ушедшие в мягкий ил. И - ни ветерка в полдень, чтобы погнал речку вперед, сорвал с якорей, только плавунцы-водомеры, мгновенно, невесомо даже, перемещаясь по стеклянной этой поверхности, создавали иллюзию движения, позволяли волну.
Но на картоне все это выглядело неживым, придуманным, а не писанным с натуры, хотя Вадим-то писал точно, стараясь быть верным и в мелочах, но голубое, зеленое, черное, коричневое не оживало под кистью, чего-то не хватало этюдику - ну, допустим, тех самых плавунцов или какой-нибудь другой крохотной чепухи, но не хватало, и все тут, не оживала картинка, застряла в крышке этюдника раскрашенной фотокарточкой, и Вадим бросил кисти в ящик, лег на траву, ладони, краской вымазанные, под голову уложил, стал смотреть в небо. Он уже понял, что ничего путного здесь не напишет, не сумеет, пора паковать манатки и бежать отсюда, не оглядываясь. Черт с ней, с удобной дачей. Они победили.
Быть может, впервые за свои тридцать лет (или, если считать "сознательный" возраст, за пятнадцать-шестнадцать...) он думал о том, что есть в его жизни что-то неверное, искусственное - _неживое_. Выстроил себе дорогу, расставил километровые столбики и идет по ней, по любезной сердцу дорожке, никуда не сворачивая, скорости не превышая. В семнадцать - школа позади, студия во Дворце пионеров. В двадцать три - Строгановку проехали, нигде затора не вышло, экспрессом неслись по "зеленой" улице, диплом с отличием имеем. И дальше - так же. В двадцать шесть - член МОСХа, так сказать, узаконенный профессиональным союзом художник, к тридцати - две персональные выставки, хвалебные - пусть и без громких эпитетов - статьи в газетах, альбом в издательстве на подходе...
