– Доберемся, – сказал опять Нидзевецкий. – А ты, Гвоздь, ползи не ползи – все равно здесь останешься. У тебя зад вы– пирает.

Впереди что-то светилось или, вернее, поблескивало отраженным светом. Чем ближе, тем ярче. Мы осторожно обогнули труп лежавшей наискосок девушки – еще одна не тронутая временем восковая фигурка. Я внутренне содрогнулась: Неведомое начиналось с кладбища.

Левую руку и плечо, несмотря на все мои ухищрения, я почти не чувствовала, их словно и не было. Берни впереди молчал, только наши крепко сцепившиеся руки напоминали о том, что мы еще держимся. Двадцатый или тридцатый шаг – я уже их не считала, – еще рывок, спешим, волочимся и наконец бросок в дневное окно впереди. Жестокий, как молния, свет ослепляет, я машинально, ничего уже не видя, делаю несколько шагов и падаю на что-то сыпучее и колкое, как щебенка.

Так я провалялась минуты две или три, пока не прошло оцепенение, охватившее левую половину тела, – должно быть, я все-таки не так глубоко врезалась в упругую «стенку» коридора, как это делал Берни. В первые секунды я ничего не чувствовала, потом мало-помалу острые камешки начали колоть левый бок, онемение проходило, и я даже сумела приподняться на локте и открыть глаза.

Меня окружал хрустальный сияющий мир, ломаная геометрия стекла, сверкавшего всеми цветами спектра, на которые оно разлагало исходивший от него свет. Солнца не было. Было только одно стекло или что-то похожее на него в причудливых формах каньона, замкнутого на себя вроде кокона, как охарактеризовал его Стон. И все это горело и переливалось, ослепляя и подавляя, словно со всех сторон посылали свой свет тысячи ложных солнц. Я оглянулась кругом и поразилась, как это мы вошли сюда: ни входа, ни выхода не было видно.

– Убедились? – скривился сидевший на корточках Нидзевецкий. – Я уже давно это заметил. Сезам не откроется.

Гвоздь, валявшийся чуть поодаль, тоже открыл глаза, посмотрел вокруг и крякнул. Берни очнулся и сидел, приложив руку к глазам козырьком.

– Светит да не греет, – сказал он. – Обратите внимание: температура нормальная, даже прохладно. Градусов восемнадцать, наверно. А смотреть – глаза болят.

– Королевство кривых зеркал, – усмехнулся невесело Нидзевецкий. – Что ж будем делать?

Пустые наши чемоданы лежали рядом.

– Что делать? – повторил Гвоздь, указывая на чемоданы. – Что велено. Набивай и выноси.

– А куда? – ухмыльнулся Нидзевецкий.

Гвоздь, как и я, оглянулся кругом и обмер:

– Где ж это мы?

Никто не ответил.

– Обманул, гад, – прохрипел Гвоздь. – Вернусь – сочтемся.

И опять никто не ответил. Стон был далеко.

Берни машинально набрал горсть блестящих камешков, пристально разглядел их и проговорил неуверенно:

– Похоже на бриллианты.

– Это и есть бриллианты, – сказал Гвоздь.

– Фальшивые.

– Стали бы нас посылать за фальшивыми и платить тысячи по курсу доллара. Алмазы чистейшей воды, только не граненые.

– Я говорил вам, что это шахта, ловко загримированная. И алмазные россыпи в ней! – воскликнул Нидзевецкий.

Берни Янг грустно вздохнул:

– Вы ошибаетесь, Нидзевецкий. Ни в Южной Африке, ни в России нет таких шахт. Алмаз – это особая кристаллизация угля в условиях высоких давлений. Они не встречаются в этаких россыпях. Их добывают из-под земли.

– А может быть, мы и находимся под землей?

– А свет? – спросил в ответ Янг. – Откуда под землей ис– точник такого яркого, я бы сказал, немыслимо яркого света?

И опять молчание. Если физик не находил объяснения, что могли сказать мы? Каждый набрал такую же горсть хрустальных осколков или алмазов, по мнению Янга, и разложил их на ладони. В них не играло отраженное или скрытое солнце, но после обработки любой из них мог бы украсить витрины самых дорогих ювелиров мира.

А тут началось нечто еще более удивительное.

Вся изломанная поверхность окружавшей нас хрустальной пещеры, вернее, ее цветовая окраска пришла в движение. Гиперболы, параболы, зигзаги и спирали, поразному окрашенные и недокрашенные, бесформенные пятна и невероятные геометрические фигуры, вычерченные скрытым источником света, побежали во все стороны, сливаясь, сменяя, сгущая и перечеркивая друг друга. Мне даже показалось, что в этой движущейся цветной какофонии был какой-то скрытый смысл, какая-то разумная повторяемость тех или иных цветовых комбинаций. Ведь даже веками непонятную египетскую клинопись расшифровал в конце концов человеческий разум. Но такого разума среди нас не нашлось, хотя Берни и подхватил мою рискованную и, вероятно, неверную мысль.

– В этой пляске светящихся красок и линий, пожалуй, есть какая-то система, – сказал он.

– Вздор, – возразил Нидзевецкий, – только глаза болят от этой пляски.

Гвоздь вообще тупо молчал, прикрывая глаза руками.

– Еще ослепнешь, – прибавил Нидзевецкий – и тоже закрыл глаза.

Но мы с Берни, хоть и щурясь, смотрели.

– Вон, глядите: эти синие и малиновые спирали опять повторяются и этот пятнистый кратер справа, – сказал Янг.

– Добавьте и эту голубую штриховку по желтому, – подметила я.

– А что, если это сигналы?

– Чьи?

– У меня есть одна сумасшедшая идейка, Этта, я, кажется, уже говорил вам…

– Пришельцы? – издевательски хихикнул Нидзевецкий.

– Не говорите глупостей! – вспылил Берни. – Какие пришельцы? Просто мы в другом мире, где свои законы и своя жизнь.

– Бред, – фыркнул Нидзевецкий и уткнулся лицом в россыпь сверкающих камешков.

– Сигналы, – повторил Берни, – может быть, даже речь…

– Вы не преувеличиваете? – осторожно спросила я.

– Не знаю.

Прищурясь, Гвоздь сплюнул на камни.

– Кончай трепотню, – выдыхнул он со злобой. – Не о том думаешь. Как выбираться будем, подумал?

Он посмотрел на сжатые в кулаке осколки и сунул их в карман. Тут же все краски неэвклидовой геометрии кокона потускнели и стерлись. Остался только лучистый бриллиантовый блеск.

В глазах у меня потемнело, несмотря на хрустальное сияние вокруг.

– Что происходит? – с какой-то странной интонацией спросил Берни.

– Пейзаж меняется, – сказал Нидзевецкий.