- Вшу маать, - дрожащим от отвращения голосом произнес он, продолжая свой путь. Одежду так и не удалось очистить от слизи, да еще и пальцы на руках склеились и не хотели разлипаться.

Долго ли коротко, но все таки ноги вывели умелого рассказчика из темени дворов на залитый желтым электрическим светом проспект Непокоренных. В помятом и испачканном костюме, без шляпы на голове (она потерялась где-то в окрестностях Мудромысла), Голованенко подошел к обочине и поднял руку, голосуя. И надо же было такому случиться, впрочем, ничего хорошего он этой ночью и не ожидал, на его поднятую руку сразу же отреагировал джинн.

Писатель грязно про себя выругался. Остановив свой ковер-самолет прямо у колен человека, джинн, оскалившись в улыбке сказал:

- Садись, дорогой, - и приглашающе махнул прозрачной рукой. Голованенко оглянулся в поисках поддержки, но кто еще, кроме удрученных жизнью писателей станет шляться ночью по улице. Поэтому ему, страшно боящемуся высоких скоростей и лихачества даже на обыкновенных машинах, пришлось взбираться на неустойчивый и шаткий ковер. Отказываться Петр Никодимович побоялся, кто их знает, этих джиннов. А вдруг нарушишь какое-нибудь джиннское представление о чести. Восток дело тонкое. Достанет автомат Калашникова и поминай как звали.

Такое уже случалось на дорогах. В общем, с трудом, но устроился на ковре Голованенко и, зажмурив глаза и крепко сжав зубы приготовился к путешествию.

- Э, дорогой, - писатель приоткрыл один глаз, джинн явно обращался к нему, - куда ехать-то?

- Тумь ваша, - дрожащими губами ответил он.

- Понятно, - протянул джинн слегка удивленно и, резко дернув ковер направил его на магистраль.

Дорогу творец миров запомнил плохо, только резкие повороты, на которых по всем физическим законам должен был вылетать с ковра как пуля. Однако джиннам всегда было наплевать на всякие там законы. Дуракам закон не писан.

Наконец ковер остановился.

- Семь пятьдесят восемь, - сказал джинн. Взял протянутую Голованенко десятку и отправился восвояси, даже не вспомнив и слово такое - сдача. А может он и в самом деле его не знал. Пойди пойми этих джиннов.

Родные места умиротворяюще подействовали на взболтанную поездкой душу создателя романа "КГБ - 3". С речки Пряжки поднимался туман, так знакомо шелестели листья деревьев, а на крыльце до боли знакомого желтого дома стоял и жевал пирожок с капустой добрый доктор Селиванов. Он хорошо улыбнулся Голованенко откусил от пирожка и почесал шею, скрытую шикарнейшей бородой.

Эта борода сразу вызвала у писателя кучу приятнейших воспоминаний. Она ведь служила не только украшением лица для Селиванова, еще по ней можно было определить, что кушал доктор сегодня, вчера, а если внимательно присмотреться, то и меню прошлой недели. Сегодня, например, на ужин, были не только пирожки с капустой, но еще и тефтели в белом соусе.

- Здравствуйте, здравствуйте, милейший Петр Никодимович, решили, значит, вернуться в родные пенаты.

- Шава муть, - извиняющимся тоном пробормотал Голованенко.

- Да ничего, ничего, мы всегда вас ждем и знаем, что не забудете старых друзей. Да и бокс ваш личный всегда готов, никому его не отдаем, - добрый доктор улыбнулся, - проходите вовнутрь, Лидочка все сделает.

Поднявшись по выщербленным ступенькам, писатель распахнул дубовую дверь и шагнул в знакомую, наполненную медицинскими ароматами атмосферу больницы.

Медсестра ночной смены Лидочка, встала из-за стола и распахнула объятия своему старому знакомому.

- А я уж думала совсем не придете, бросили нас на произвол судьбы. Молилась сколько, думала, вот только вернется Петр Никодимович и все станет хорошо...

Она плакала ему в плечо, а Голованенко гладил ее пахнущие ромашковым шампунем волосы и тоже плакал от переполняющих душу чувств. Потом они рука об руку поднялись на второй этаж, где находился его личный бокс. Там Лидочка неторопливо, нежно, как она всегда это делала, раздела признанного гения отечественной фантастики и натянула ему через голову ночную смирительную рубашку, стянула сзади рукава, включила на столе свет и закрыла снаружи дверь на большой висячий замок.

Голованенко некоторое время походил по боксу с успокоенной, просветленной душой, вспоминал прошлое, всем телом, всей душой впитывал родные запахи, обитые войлоком стены, вид из зарешеченного окна. Потом уселся за стол, привычно ухватил зубами карандаш и начал новое свое произведение, такое же, а может, и более гениальное, чем все предыдущие.

1999