Что ж, кабальеро, обожравшись пластикой, поди проветрись на толедских уличках. Прелестные оконца, готические сводики и мавританские ajimez[сдвоенные окна (исп.).], чеканные rejas[решетки (исп.).], дома под куполами, patios, полные детей и пальм, дворики из azulejos[разноцветных кафелей (исп.).], улички мавров, евреев, христиан, караваны ослов, безделье в тени - в вас, я скажу, и еще в тысяче мелких подробностей биения истории не меньше, чем в том соборе; лучше всякого музея - улица живых людей. Я едва не сказал, что у вас здесь такое ощущение, будто вы попали в другой век, но это была бы неправда. Истина - гораздо удивительней: "другого века" просто нет - что было, то и есть. И если б этот кабальеро был опоясан мечом, а этот патер проповедовал слово аллаха, а эта девушка была толедская еврейка[Толедская еврейка - намек на легенду о любви испанского короля Альфонса VIII к прекрасной толедской еврейке Ракели.], то это было бы ничуть не удивительней, ничуть не экзотичней, чем стены уличек толедских. И если бы я оказался в другом веке, то это был бы не другой век, а лишь еще одно захватывающее удивительное похождение. Как Толедо. Как вся Испания.

POSADA DEL SANGRE

Харчевня "На крови". Тут жил дон Сервантес де Сааведра, пил, делал долги и писал свои "Назидательные повести". В Севилье есть еще одна харчевня, где тоже он писал и пил, и есть тюрьма, в которой он сидел за долги; в этой тюрьме, впрочем, теперь таверна. На основании собственного опыта могу доказать кому угодно, что если в Севилье он пил мансанилью и на закуску хрустел лангустами, то в Толедо он позволял себе побаловаться толедским винцом и заедал его наперченным chorizo и jamon serrano, то есть черной сырой колбасой и прочими вещами, которые рождают желанье пить, творить и говорить красиво. И по сей день в посаде дель Сангре пьют из кувшинов толедское вино, жуют chorizo, а во дворе кабальеро распрягают ослов и заигрывают со скотницами, совсем как во времена дона Мигеля, - в чем можно усмотреть еще одно свидетельство немеркнущего гения Сервантеса.

Однако, раз уж мы в таверне, oiga, viajero[эй, путник (исп.).], в чужом краю надо выпить и закусить, если хочешь узнать его; и чем дальше эти края от дома, тем больше надо тут выпить и съесть. Ты познаешь тогда, что все народы на свете, кроме саксонцев и бранденбуржцев, стремились разными путями и способами, а также разными кореньями и приправами устроить рай на земле, и для этой цели пекли, жарили и коптили разнообразнейшую снедь, дабы хоть временно насладиться блаженством. У каждого народа - свой язык, и у каждого, как говорится, "язык не лопатка - знает, что сладко". Познай же язык народа, ешь его кушанья, пей его вина. Внемли созвучиям его рыбок и сыров, масел и копченостей, хлеба и фруктов, слушай оркестровое сопровождение его вин, а их не меньше, чем музыкальных инструментов. Есть вина резкие, как баскские пищали, крепкие, как vendas[венды (баскск.).], берущие за душу, как гитары. Ну что ж, сыграйте путнику, веселые звонкие вина! A la salud de usted, don Miguel![ Ваше здоровье, дон Мигель! (исп.)]

Как видите, я нездешний, приехал из-за тридевятн земель, но мы бы, мне кажется, тут подружились. А ну, налейте-ка еще стаканчик! Знаете, у вас, у испанцев, есть с нами кое-что общее: и у вас, например, есть "ч", и такое же красивое раскатистое "р-р-р", как у нас, и у вас есть уменьшительные словечки - а 1а salud de usted. Приехали бы вы к нам, пан Сервантес, мы бы налили вам белопенного пива, а на тарелку положили бы другие кушанья, пускай у каждого народа свой язык, но все поймут друг друга, когда имеются в виду такие важные хорошие понятия, как славная таверна, реализм, искусство и свобода мысли.

A la salud.

ВЕЛАСКЕС

[Веласкес Диего де Сильва (1599-1660) - один из величайших испанских художников-реалистов. Особую ценность представляют его портреты, дающие

глубокую психологическую и социальную характеристику современников

Веласкеса. Состоял придворным живописцем испанского короля Филиппа IV

(1621-1665).],

OLA GRANDEZA[или величие (исп.).]

Тем, кто хочет видеть Веласкеса, надо ехать в Мадрид, отчасти потому, что в Мадриде его больше, чем где бы то ни было, отчасти же потому, что на фоне пышности он как-то особенно рельефен в своей трезвой рамке, среди державного великолепия и шума толпы, в этом городе, одновременно пылком и холодном.

Если бы мне надо было определить Мадрид двумя словами, я бы сказал, что это город дворцовой парадности и грибных дождичков революций; посмотрите, как люди здесь держат голову - это наполовину grandeza, наполовину упрямство. Считая, что я хоть немного разбираюсь в городах и людях, могу сказать, что если Севилья полна блаженного безделия, а Барселона полускрытого кипенья, то в воздухе Мадрида ощущаешь какую-то легкую и чуть нервирующую напряженность.

Так вот, Диего Веласкес де Сильва - рыцарь Калатравский, гофмаршал и придворный живописец того самого бледного, холодного и странного Филиппа IV, принадлежит Мадриду испанских королей по двойному праЧ ву. Во-первых, он высокородный-он так независим, что даже не лжет. Но это уж не пышная золотая независимость Тициана; в ней резкий холод, неумолимая, тонкая наблюдательность, страшная меткость глаза и мысли водит его рукой.

Думаю, что король сделал его маршалом не потому, что хотел его наградить, а потому, что его боялся, потому что не мог чувствовать себя спокойно под пристальным проницательным взглядом Веласкеса; корольке мог снести равенства с живописцем и потому возвел его в гранды. И тогда это был уже испанский паладин, писавший бледного короля с усталыми веками и ледяным взглядом, бледных инфант с накрашенными щечками - жалких, затянутых в корсет кукол.

Или придворных карликов с разбухшими головами, дворцовых шутов и уродцев, надутых нелепой важностью, идиотичных и искалеченных выкидышей народа, невольную карикатуру на величие двора. Король и его карлик, двор и его скоморохи - Веласкес не мог бы дать эти сопоставления так остро и последовательно, если бы в них не было особого смысла. Королевский гофмаршал едва ли стал бы рисовать дворцовую челядь, если бы сам этого не захотел. Уж по крайней мере одну-то жестокую и холодную истину он раскрывает этим: таков король и его мир. Веласкес был слишком независимый художник, чтобы заниматься только служением королю; и слишком важный сановник, чтобы довольствоваться простым отображением виденного. Он слишком хорошо видел - такими глазами мог смотреть только весь его ясный высокий ум.