Он ожег взглядом Эдуарда Аркадьевича и, направляясь к двери, ребром ладони, точно на перемене показывал прием джиу-джитсу, небрежно ударил по краю стола так, что звякнули бутылки коньяка в окружении банок консервов, и почтительно обратился к Тамаре Аркадьевне, глядевшей на него с недоумением:
- Извините, мы пришли к Маше и не знали, что у вас громкий семейный разговор.
- Что, что? - шепотом спросила Тамара Аркадьевна. - Почему "громкий"? Почему "семейный"? О чем вы, Илья? Вы как-то ведете себя невоспитанно и грубо...
- Ба, какие у тебя грандиозные рыцари, Машенька! Такие могут и побить! Судьба, упаси встретиться в темном переулке! - выговорил с шутовским испугом Эдуард Аркадьевич и шутовски усердно перекрестился, отдуваясь, играл полуобморочное состояние. - Уходите, ради бога, вон, уходите, пока я... пока я не позвал патруль или милицию. Подите, подите прочь, молодые люди, и не лезьте в чужие дела, ум-моляю вас!..
- Дядя, перестаньте, пожалуйста, клоунствовать! - закричала Маша и снова так оглушающе-пронзительно завизжала, что мать отвалилась головой на подушку, страдальчески зажав уши пуховым платком, а Эдуард Аркадьевич упал в кресло, руками прося пощады, завел глаза под лоб. - Вот вам! Вот вам за моих друзей! - крикнула Маша, не то смеясь, не то плача. - Я не дам вам сказать ни слова. Ни слова! Ни буковки!
- Уходим прочь. Карету нам, карету, - усмехнулся Илья и кивнул молчаливому Владимиру. - Где оскорбленному есть чувству уголок.
Они вышли на улицу, вечернюю, усыпанную примерзшими к тротуарам листьями, и здесь Маша догнала их; студеный ветер отбросил ее волосы, мотнул полами незастегнутого длинного пальто, облепил ноги. И Владимиру даже показалось, что резко подувший холод загнул ее темные мохнатые ресницы, заставил откинуть голову, а она стояла перед ними, всматриваясь в лица обоих, стараясь улыбаться, говорить весело, и вмиг стала прежней Машей, от одного взгляда которой сбивалось дыхание.
- На моего дядечку не надо было обращать внимания, - заговорила она торопливо своим гибким голосом. - Он не в себе, конечно. Всеволод его приемный сын от первой жены, и он хочет, чтобы Всеволод уехал с нами, понимаете?
- Понимать нечего, - ответил Илья. - По-моему, твой распрекрасный дядя - фрукт с паникерского дерева.
- И - субчик! - подтвердил Владимир. - Да еще брехун первого сорта.
- Ах, какие вы глу-упые дурачки! - протяжно сказала Маша. - И все-таки я вас люблю. Обоих. Хороших, странных дурачков, которые ничего не понимают.
Она левой рукой ласково погладила двумя пальцами по щеке Илью, правой рукой тронула подбородок Владимира, обдала обоих ласковой лучистостью глаз, вспыхнувших из-под загнутых ресниц, и Владимир почувствовал зыбкость земли и от прикосновения ее теплых пальцев, и от этой лучистой бездны ее непонятного ему взгляда, обещающего что-то блаженное, тайное, порочное, отчего начинался озноб и холодели зубы. Она спросила:
- Что вы будете делать в Москве? Вы остаетесь? Нам не дали поговорить в этой дурацкой кутерьме. Я хочу знать, что вы будете делать?
- Мы? Мы в армию, - сказал Владимир с незатруднительной искренностью и, сказав, достал пачку папирос "Пушки", предложил Илье. - Мы были сегодня в военкомате.
- Володька не соврал, - поддержал вскользь Илья и взял папиросу охотно, зажег спичку, давая первым прикурить Владимиру. - Мы этот вопрос почти решили.
- Вы курите, мальчики? - удивилась Маша. - Вы там, на оборонных работах, научились? Какие-то вы странные, на самом деле взрослые стали... В армию, я уже догадалась, что в армию, - повторила она и покусала губы. - Ах, как я тоже хотела бы в армию! Но ничего, ничего не выйдет. Я не могу бросить маму.
Илья, прищурясь от дымка папиросы и, казалось, ни о чем трудном не думая, сказал:
- Машенька, ты чересчур красива для армии. Дуэли среди мужчин начнутся. Так что уж сиди с мамой и жди нас. А точнее - Володьку. У меня пять родинок на левом плече - значит, впереди судьба скитальца, как цыганка нагадала. Да если и убьют, беда небольшая: поплачут и перестанут. Верно ведь?
(Зачем он сказал тогда эту роковую фразу?)
Маша прямо посмотрела на Илью, точно угадывая причину непробиваемой его несерьезности, его бездумной шутки над тем, над чем нельзя было смеяться, но тоже сказала тоном легкомысленной беспечности:
- Как все невероятно смешно! Пять родинок на левом плече? И как это романтично, какие-то испанские повести Мериме! Не Кармен ли нагадала, Илья?
- Хуже, - Илья притворно вздохнул. - Хотя цыганка была фантастической красоткой. Ресницы два метра и ноги, как у богини.
- Хуже? Хуже кого? - взмахнула мохнатыми ресницами Маша. - Как это понимать - "хуже"?
- Хуже в том смысле, что таких, как Кармен, в мире уже нету, - Илья сожалеюще пощелкал ногтем по папиросе. - Красота измельчала, а всякие сантименты давно пора в музей сдать. Устарело, как каменный топор.
Маша напряженно выпрямилась.
- Глупо! И даже не вызывает жалости. Я всегда знала, что ты груб, как камень. Твой бокс и твои мускулы - достаточное тому доказательство. Что же это за музей открылся? Где?
- Откроется. Музей сантиментов. Мы живем в грубый век силы. Впрочем, я не шучу! - Он поперхнулся дымом, смеясь, выказывая отличные, ровные зубы. Я действительно подумал, что в армии ты можешь устроить переполох. Ведь чокнутых дураков еще много, и каждый считает себя неотразимым красавцем, созданным для сентиментальной чепухи.
- Вот уж глупость, которая потрясает меня до глубины души! воскликнула Маша, удивленно пожимая плечами. - Может быть, ты... Может быть, ты ревнуешь меня?
- Правильно, - сказал Илья.
- С каких же это пор?
- Не имеет значения.
- Почему же не имеет? Земля полна слухами, что ты не без успеха ухаживал за тренершей в волейбольной секции из спортивной школы. Неотразимая белокурая красавица. Не помню, как ее звали... Кажется, Полина?..
Илья докурил папиросу, швырнул ее на решетку водостока, где сумеречно мерцала корка льда и жестяно торчал из него не смытый дождями, вмерзший уличный мусор, притянул Машу за локоть, заговорил с той взрослой фамильярностью, когда трудно было понять, в шутку он говорит или всерьез:
