- Там, - оживился Аркадий Маркович, - это тоже целая история, вам ее лучше расскажет моя юкагирочка.
3
Тыгрина...
- Может, и вы не поверите, - начала она свой рассказ, - что я, северянка, больше всего на свете боюсь пурги. Ни гром, ни молния, ни даже землетрясение - они и у нас случаются - не вызывают у меня никакого страха, а вот от пурги места себе не нахожу. Это началось у меня с детства, когда мне еще семи лет не было и тетушка Халерха однажды, разозлившись, впервые призналась, что я ей не родная дочь, что она чуть ли не из милости взяла меня к себе в юрту. Еще Халерха рассказала, что я родилась в такую лютую пургу, что шалашик, куда отец отвез мою маму за несколько дней до родов, занесло снегом и никто не слышал, как она целую ночь от потуг криком кричала, звала, чтобы кто-нибудь прибежал помочь ей.
Не знаю, дело прошлое, может быть, отец и слышал, как мама кричала, но, по древнему обычаю нашего народа, в шалаш, где оставлена роженица, заходить строго запрещалось, она должна обходиться без посторонней помощи. Это вам покажется дико, и мне теперь так кажется, но в то время наши юкагиры, повторяю, еще соблюдали свои обычаи. К утру, едва улеглась пурга, отец даже с помощью собак долго искал мамин шалашик, а когда наконец нашел его среди сугробов, уже было поздно.
Мама, родив меня, умерла.
Меня отдали тетушке Халерхе.
Через три снега, как у нас говорят, случилось новое горе. Брат моего отца Тыллум, муж Халерхи, во время шторма утонул в море, и мой отец, тоже по обычаю предков, перебрался в юрту к Халерхе, став ее вторым мужем.
Тетушка все это мне вгорячах рассказала, и, хотя в то время я мало что смыслила, в меня вселился ужасный страх перед пургой. Ведь от нее все несчастья: мама умерла в пургу; когда дядя Тыллум добирался на своей шхуне к берегу, тоже свирепствовала пурга; во время пурги однажды сорвало меховое покрытие юрты и погасило очаг...
И вот с тех пор, стоит только начаться пурге, я забивалась в угол, накидывала на себя все, какие были в юрте, шкуры, начинала кричать и биться в истерике. Тетушка и без того невзлюбила меня, а тут набрасывалась с кулаками и, чтобы я не орала, совала мне в рот свою слюнявую трубку.
С годами в семье прибавилось детей. Халерха рожала чуть ли не ежегодно и все заботы о них переложила на мои плечи.
Мои сверстницы учились в интернате, а меня тетушка туда не пустила. Даже когда специально за мной приехал директор - это было еще до того, как его сменил Аркадий Маркович, - никак ему не сладить было с Халерхой. Отец в эти дела не вмешивался, он находился в дальних кочевках и дома бывал редко.
Но тут в мою судьбу вмешалась наш зоотехник Зоя Никитина. Она жила в соседней юрте, часто заходила к нам, даже несколько раз прибегала заступаться за меня, когда Халерха ни с того ни с сего набрасывалась на меня с руганью. Видя, как я расту темная, неграмотная, от зари до зари занятая домашними хлопотами, Зоя Ивановна сказала, что сама будет заниматься со мной, и уговорила Халерху, чтобы та по вечерам пускала меня к ней. Против этого мачехе возражать было стыдно, и она согласилась.
Не знаю, - рассказывала дальше Тыгрина Чандаровна, - наверное, я от природы пытлива или желание учиться было во мне велико, но в две зимы я прошла с Зоей Ивановной за четыре класса. Она разбудила во мне страсть к чтению, и книжки, которые она давала, я перечитывала по два-три раза. Сижу, качаю на руках маленького братишку, а то и двух сразу, а перед глазами раскрыта книга. Я в своем развитии так быстро ушла вперед, что перестала обижаться на Халерху за ее вечную неприязнь, понимала, что все это у нее от темного прошлого, и, останься я на всю жизнь неграмотной, наверно, была бы не лучше.
Шло время. Директором школы-интерната стал Аркадий Маркович. Я, понятно, ничего этого не знала и увидела его впервые, когда он приехал в стойбище переписывать ребят, достигших школьного возраста. Тогда Зоя Ивановна и рассказала ему про меня.
Помню, явился он к нам в юрту, приветливо поздоровался с Халерхой и, заметив у меня в зубах трубку, до того рассердился, что кинулся ко мне, вырвал ее и бросил в очаг.
Я от испуга залилась слезами. Чтобы успокоить меня, тетушка, как она это часто делала, вынула изо рта свою трубочку и сунула мне в рот.
Я ожидала, что учитель и эту заберет, и крепко зажала ее рукой, но Аркадий Маркович только осуждающе глянул на Халерху.
- И давно она курит? - с трудом сдерживая себя, чтобы опять не взорваться, спросил учитель.
- Давно, однако...
- И вам не жалко ее? Ведь она заболеть может.
- Зря говоришь! - чуть ли не с обидой сказала Халерха. - У нас старухи с самого детства курят и до ста зим живут. Почему неможно - понять не могу...
Решив, видимо, не разводить дискуссию о вреде табака, Аркадий Маркович промолчал.
Гораздо позже он мне признался, что, уходя от нас, мысленно ругал себя, что так погорячился со мной, мол, это непедагогично. Ведь когда посылали его на Север, предупреждали, что он кое-где еще встретится с прошлым, неотжившим и чтобы не рубил сплеча, а действовал убеждением.
- Ты, Тыгринка, прости меня, что так грубо обошелся с тобой...
Словом, Аркадию Марковичу тоже не удалось забрать меня в школу-интернат. Конечно, он мог согласно закону увезти меня и даже, как я узнала, пытался сделать это, но не застал на месте председателя поселкового Совета.
Однако уроков у Зои Ивановны я не оставила. Аркадий Маркович посылал ей специально для меня учебники, тетради в клетку и косую линейку, разноцветные карандаши - я очень любила рисовать, - но с мыслью когда-нибудь забрать меня в интернат не расставался, ждал подходящего случая.
И такой случай, хотя весьма для меня печальный, представился. Это верно говорят: нет худа без добра!
В этом месте Тыгрина Чандаровна остановилась и, встревоженная долгим отсутствием мужа, подбежала к окну.
- И зачем ему понадобились хариусы на ужин, когда и без них дома все есть? Хоть бы надел ватник, а то опять простынет. Упрямый характер у него, если что задумал - не отступится. Наш старший сын Андрей весь в него, хотя внешне вылитый юкагир, такой же, как я, скуластенький и узкоглазый. Завелся еще с весны, что полетит к деду Чандару в тундру - старики теперь в новом доме живут со всеми удобствами, - так, поверите, никак не сладить с ним было. Пришлось отправить, а осенью ему уже в школу. А наш младший, Борис, полная противоположность: русый, глаза, как у отца, карие, и, как ягненочек, тихий. От отца - ни на шаг. Увязался за ним на рыбалку, а ведь Борису только четвертый годик пошел. - И, подумав, сказала печально: Наверно, долго жить нам в Вербной не придется. Весной и здесь худо ему, Аркадию Марковичу. Да и зимой большая влажность. Врачи советуют Приамурье. Вот и думаем скоро переехать, надо ведь успеть к началу учебного года, иначе без места останемся. - И, помолчав, произнесла с каким-то удивлением: - Много лет после войны Аркадий Маркович чувствовал себя прекрасно. Ходил в самые лютые морозы легко одетым и не простужался. И надо же, чтобы дали знать о себе старые раны...
Она взяла папиросу, медленно обмяла ее и, закурив, продолжала:
- А дальше вот что было. Как раз мне в ту зиму исполнилось шестнадцать. И вот, в один прекрасный день, чего прежде не бывало, Халерха велела мне нарядиться во все новое - синий, вышитый красными нитками халат, торбаса из камусов с яркой оторочкой на голенищах - и принялась расчесывать мне волосы.
- Разве праздник какой будет? - спросила я.
- Ачо из соседнего стойбища приедет покупать тебя в жены. Обещал большой выкуп дать за тебя.
- И вам не жалко отдавать меня за старого вдовца? - спросила я, почувствовав, как к горлу подступает ком.
- Он добрый пастух и охотник, и в юрте у него всего много.
- Отец тоже согласен продать меня в жены Ачо?
- Наверно, - сказала тетушка, давая понять, что они уже заранее все решили. - Сиди жди, скоро, однако, приедут.
