Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Овчарка, насторожив уши, слегка вздрагивала, приподнимала морду и смотрела то на Бочарова, то на меня. Должно быть, понимала, что речь идет о ней, и по-своему отзывалась на слова проводника.

- Иди-ка ты, дружочек, на волю, - сказал, вставая, Бочаров. - А то торчишь тут у меня весь день. - И, открыв дверь, выпустил овчарку на двор.

Несколько минут мы сидели молча, потом Бочаров сказал:

- Или вот этот случай. Нарушитель, перейдя вброд нашу Жилку, двинулся по тропе, не думая, видимо, что оставляет на траве след. Решил, что в такую темную ночь никто его не хватится. Но вскоре, должно быть, опомнился и пошел петлять по кустам. Пройдет немного вперед, потом по своим же следам вернется назад, очертит круг, потопчется на месте и уйдет вправо. Словом, до того запутал следы, такую сплел паутину, что сам черт ногу сломит. Но как только мы с Гранитом переправились через Жилку, овчарка тут же взяла след и стала рваться с поводка. И как только я дал ей волю, она рванулась в темноту, и я тут же потерял ее из виду. В это время из-за облака показался краешек луны, и хоть света от нее было не ахти как много, мне его вполне хватило, чтобы сориентироваться на местности. Примерно через час я услышал, что на пригорке, где густо растет шиповник, кто-то завозился. Оказалось, что это Гранит настиг нарушителя и между ними завязалась борьба. Кинулся я туда, раздвинул кусты и вижу: лазутчик отбивается от овчарки топором и уже занес его, чтобы ударить. Однако, отлично натренированная, собака в один момент подкатилась к ногам лазутчика, сбила его, впилась клыками в кисть руки, и топор выпал. Тогда овчарка прижала лазутчика к земле и уже вот-вот, казалось, вцепится ему в горло. Хорошо, что я подоспел. - Бочаров затянулся папиросой, слегка улыбнулся и прибавил: - Сами понимаете, он интересен был живой, тем более, как после выяснилось, шел он на связь, имея при себе тайные шифры...

Гранит так никуда и не ушел, стоял за порогом, скулил, ожидая, что Бочаров впустит его, и, не дождавшись, приоткрыл дверь, просунул морду и уставился на него жалостливыми глазами.

- Ладно, Гранитка, входи!

В мгновение ока овчарка метнулась через порог, улеглась на свое место и точно замерла, не издав ни звука.

На дворе все больше сгущались сумерки. За окном замелькала тень часового, заступившего в караул около казармы.

- Извините, время подошло идти на дежурство, - сказал Бочаров и, вставая, потрепал овчарку за уши. Она встрепенулась, вскочила и стала ластиться к его ногам. - Теперь сами видите, что не ошибся я, взяв из питомника хиленького щенка. - И с гордостью заключил: - Не чье-нибудь потомство, а самой Пумы...

До сих пор вспоминаю дни, проведенные на заставе у Гремучего Ключа, с каким-то особенным чувством и с благодарностью думаю, что в юности свой первый закал получил я от воинов дальневосточной границы, с виду суровых, замкнутых, полных как бы сплошных тайн, а на самом деле простых, сердечных, с доброй душой.

Эту мысль, кстати говоря, вложил я в свой очерк, который привез от Таволгина, но редактор, прочтя мое сочинение, взорвался.

Он вызвал меня во время своего ночного дежурства, и не успел я переступить порог кабинета, как он схватил со стола отпечатанные на машинке страницы и, потрясая ими, закричал:

- Где же тут граница? Где "стой, кто идет!"? Где "руки вверх!"? Это надо же было две недели торчать на передовой заставе, ходить в дозор, чтобы сочинить эту лирику! Ты мне не рассуждай об истоках мужества и отваги, а покажи конкретно, на живых примерах! Ведь наша газета молодежная, а молодежи не сегодня-завтра на той же заставе придется стать под ружье! - И хотел было бросить страницы в корзину, но я успел их перехватить.

Очерк мой так и не пошел, а другого я не написал, и редактор несколько дней на меня косился.

Таволгин, как я после узнал, получая газету и не найдя на ее страницах моего очерка, решил, что я не написал его, потому что остался недоволен своей поездкой на Гремучий Ключ.

Позднее, при встрече, я ему объяснил, в чем дело, и он, сочувственно посмотрев на меня, промолчал...

И вот, спустя более четверти века после нашей последней встречи в Маньчжурии, я снова еду к нему. Я пытаюсь себе представить, как он выглядит в свои шестьдесят лет. Должно быть, совсем уже поседел и ничуть не похож на прежнего, живого, коренастого и непоседливого коменданта Гряды Холмов.

Многие его сослуживцы после войны уехали кто на Запад, кто на Юг, вероятно, и ему, Таволгину, можно было уехать в какие-нибудь теплые края, а он с Уссури перекочевал на Сахалин, а оттуда на Курилы и, выйдя в отставку, не захотел покидать родной Дальневосточный край, где прожил почти всю свою жизнь, и поселился в Имане, в каких-нибудь ста километрах от Гремучего Ключа.

А как же Алевтина Сергеевна?

Наверно, она уже бабушка и нянчит внуков? Ведь сыну Мите, если память не изменяет, теперь за тридцать, и он, наверно, женат, и у него дети.

...Иман в ту пору, когда я жил здесь у искателей женьшеня, ничем не отличался от других районных городов Приморья и состоял из деревянных, старой постройки домов. Новые кирпичные здания только поднимались и были еще в лесах. С высоты виадука, перекинутого через железную дорогу, просматривалась не только даль реки, по которой день и ночь гнали плоты, но и противоположный маньчжурский берег, где раскинулся небольшой, вроде Гряды Холмов, маньчжурский городок Хутоу. Помнится, там на зеленой площади стоял обелиск, воздвигнутый в честь советских воинов, освободивших Хутоу.

Был уже девятый час вечера, когда мы въехали на окраину Имана. С полчаса кружились в сумерках, пока, отыскали нужный адрес. Довольно большой, под белым железом дом Таволгина стоял в глубине густого сада.

- Должно быть, здесь! - сказал шофер и посигналил.

Через две-три минуты из дома выбежал молодой человек в морском кителе без фуражки и направился к машине. А за ним на крыльце показался Таволгин - стройный, Подтянутый, сохранивший военную выправку, хотя одет был в гражданский костюм.

- Вот и молодчина, что приехал! - сказал он, здороваясь со мной. Кстати, и подполковник Скиба здесь, он тоже в отставке, ты ведь должен его знать?

- Иван Афанасьевич!

- Он самый. А это Митя, мой сын, моряк дальнего плавания.

- Боже ты мой, Митя! Это я ему привозил из Гряды Холмов огромного игрушечного коня?!

- А кавалериста из меня не вышло, стал моряком, - засмеялся Митя.

В это время вышел на крыльцо Иван Афанасьевич Скиба, рослый, полный, в военном кителе, при всех своих орденах и медалях.

- Вы тоже, Иван Афанасьевич, в Имане живете? - спросил я.

- Нет, в Спасске. Приехал к Василию Петровичу погостить.

- Что же вы на крыльце стоите, зашли бы в дом! - послышался женский голос.

Да, это был голос Алевтины Сергеевны. Когда я вернулся из Гряды Холмов, то не застал ее, она уехала в соседнее село. А в доме под Соколиной скалой она запомнилась мне худенькой, с короткими русыми косичками и в простеньком ситцевом платье, как она бегала разутая к колодцу с ведром, торопливо опускала его и, натужась, тащила из глубины на веревке, расплескивая воду.

При мне старшина Бочаров учил ее ездить верхом на боевом коне, и она, решив похвастаться передо мной, так разогнала монголку, что та во весь дух понеслась в сопки, выбросив ее из седла. К ней подбежал Бочаров, хотел помочь, но она, отстранив его, от обиды заплакала и, прихрамывая, заковыляла к дому.

С первых же дней приезда на заставу Аля выявила, кто на что горазд, и вскоре самодеятельный кружок из артистов, музыкантов и певцов заставы Гремучий Ключ стал знаменит не только в отряде, но и в округе.

Таволгин как-то в моем присутствии спросил жену:

- Скажи, пожалуйста, Алька, кто на заставе начальник: я или ты?

- По-моему, ты!

- А почему бойцы со своими сердечными делами приходят к тебе? Вчера является Карнаухов, спрашиваю: "Что у вас?" А он без всякого смущения: "Простите, товарищ начальник, я к Алевтине Сергеевне". - "Слушаю вас, Карнаухов!" Он помялся, посопел и опять за свое: "Я к Алевтине Сергеевне". Ты бы, Алька, рассказала, с чем к тебе приходил Карнаухов.

12
{"b":"49736","o":1}