Андрей достал с полки распечатанную пачку чая, встряхнул её, дабы убедиться, что она не пуста, сел в кресло, закурил "Приму". Взгляд его рассеянно блуждал по стенам, от руки раскрашенным под кирпич и увешанным портретами Боба Дилана, Элтона Джона, Кэта Стивенса, плакатами групп "Чикаго" и "Роллинг Стоунз". Пластинки, стоявшие возле старенького стереопроигрывателя "Аккорд", также выглядели старыми - потрепанные, подклеенные скотчем конверты. Андрей зачем-то взял диск "Лед Зеппелин", повертел в руках, вернул на место. Программа новостей продолжалась.
- Государственный секретарь США Джордж Шульц направил Пересу де Куэльяру послание, в котором заявил о намерении Соединенных Штатов выйти из ЮНЕСКО. Подобная угроза понадобилась США для того, чтобы поставить свои политические условия. Расчет шефа госдепартамента был на то, что США удастся убрать нынешнее руководство ЮНЕСКО, если оно не откажется от своей независимой политики. Недовольство Вашингтона было вызвано прежде всего тем, что ЮНЕСКО стремится защищать права целых народов...
Чайник зашипел, рапортуя о скорой готовности. Покосившись на него, Андрей Карелин затянулся крепким дымом, встал, подошел к окну. Серые тротуары за стеклом дышали холодом, предвкушали первый снег. Холодно было и в комнате - Андрей оставался в свитере. Резкий свет уличных фонарей добавлял бледности на усталых лицах безрадостных прохожих, населения рабочего района. Андрей отвернулся от окна - в свои двадцать один год он вдосталь насмотрелся на эти унылые лица.
- Сплошь и рядом, - говорила дикторша с телеэкрана, - группы бездомных снимаются с места и устремляются туда, откуда бредут изможденные толпы таких же обездоленных. По поводу этой бессмысленной миграции корреспондент "Дейли Уорлд" Джон Талбат печально шутит, что нынешняя американская администрация подняла страну на ноги.
Плотно задернув штору, Андрей вынул из шкафчика треснувшую чашку, насыпал заварки, налил кипятка до верха, размешал и накрыл чашку тарелкой, чтобы чай настоялся. Потом он повязал косынкой длинные каштановые волосы (падая на лоб, они мешали ему), положил на стол несколько листов чистой бумаги, неторопливо заправил авторучку синими чернилами. Телевизор уже выплескивал новости культуры - последний блок перед спортом и погодой.
- Десятки фильмов, показанных в дни Московского фестиваля, свидетельствовали об одном: кинематограф, будь он разгневанным, эпически масштабным или интимным, лиричным - обретает значение общественного, культурного события лишь при условии, что он затрагивает разум и чувства наших современников, несет в себе социальную зоркость и нравственный пафос...
Андрей повернул ручку громкости до щелчка. Изображение съежилось и погасло. Теперь Андрей был в комнате один, изолированный от внешнего мира. Серьезный, сосредоточенный, он сел за стол, придвинул к себе чистый лист. По обыкновению (или странному суеверию) он не поставил своего имени вверху страницы, написал только название большими неровными буквами.
2
"ДОМ В ОГНЕ.
Дождь лил не переставая. Блестящие в отсветах молний водяные дорожки скатывались по гладкой коже моей куртки, вода струилась за воротник. Вдобавок я почти не разбирал дороги из-за темноты, не сбиться с пути помогали редкие вспышки с ударами грома в кромешном мраке. Только благодаря им я сумел добраться домой. Отпер дверь и включил свет.
И сразу стены одинокой комнаты на ветру сомкнулись вокруг, холодно смотрели пустые глаза с фотографий и репродукций, молчали страницы раскрытых книг, молчали черные динамики магнитофона. Я погасил яркую лампу под потолком и зажег торшер. Мягкое желтое свечение просачивалось из-под пластиковых лент абажура. Так гораздо лучше.
Я снял куртку, и капельки воды засветились золотом. Странно, почему я раньше не замечал удивительной гармонии золотого и черного при неярком электрическом свете? Я повесил куртку на крючок возле двери, вытер мокрые волосы полотенцем, надел сухую рубашку, включил магнитофон. Мигнул зеленый глазок, завертелись катушки. Сквозь шорохи скверной записи послышались звуки рояля. "Я вижу по твоим глазам, что ты лжешь, - пел в тоске высокий мужской голос, голос Элтона Джона. - Ты сошла с ума, если думаешь, что можешь обмануть меня... Я ведь тоже видел этот фильм. О, актеры играли потрясающе! Любовь - только слово, говорили они. Просто слово, и ничего больше, всего лишь слово, зажатое между вымученными улыбками и ледяными взглядами".
Сильный порыв ветра распахнул окно, и шторм ворвался в комнату, с молниями, грохотом, брызгами, водяной пылью. Он срывал картины со стен, книги полетели на пол, крича от ужаса. Я ринулся к окну. Там была тьма, страшный круговорот, где ветер перемешивал в колдовском экстазе Мрак и Ничто, где призраки рождались в слиянии субстанций, в зловещих завываниях, где что-то трещало и хлопало, как выстрелы. Я сражался с рамой, она не поддавалась под напором урагана, а ветер бушевал в моем доме. Он опрокинул торшер, посыпались искры короткого замыкания, и свет погас.
В эту минуту зазвонил телефон. С усилием я захлопнул окно и схватил трубку.
- Алло.
Молчание. Потом незнакомый... Да, незнакомый голос неуверенно произнес:
- Ты не помнишь меня?
- Алло! - кричал я. - Кто это?
- Ты меня не узнаешь?
- Кто ты?
Голос отозвался после долгой паузы.
- Я звоню из Города.
- О, нет...
- Ты не хочешь приехать?
Я швырнул трубку на аппарат. Круговорот темноты и страха продолжался в комнате и без всякого шторма. Я повернулся и бросился вон.
Мой старый автомобиль стоял у крыльца. Как сумасшедший, я рванул дверцу, плюхнулся за руль, крутанул ключ зажигания. Двигатель зарычал. Дальний свет, третья скорость - я гнал машину сквозь сплошной дождь. Все четыре дверцы дребезжали на ухабах.
Когда я проезжал мимо поселка, буря уже стихала, и проявлялась блеклая предрассветная мгла. В ней горели бессмысленные, ненужные огни. Холодной зимней ночью можно с надеждой идти к такому огню, падать и подниматься, замерзать и мечтать о тепле, и добраться наконец до какого-то дежурного фонаря в ночном безлюдье, того огня, из которого черпал силы идти.
Безразличные пятна света усилили мою жажду вырваться из серой мглы. Я давил и давил на акселератор, хотя моя старенькая машина давно достигла предельной скорости. Я вцепился в руль, подгоняемый голосом в телефонной трубке, голосом из прошлого, бестелесным эхом в пустоте.
Еще издали в утреннем мареве я увидел дым. Черным покрывалом он стлался над Городом, поднимался кое-где уродливыми грибами, похожими на атомные.
На окраине Города - бывшего Города! - я остановил машину и медленно пошел вперед среди обугленных руин. Зачем я здесь? Напрасно. Прошло столько лет, этот мир навсегда забыт. О, как весело и зовуще пела тогда беспечная англичанка с магнитофонной ленты! "Не пропусти свой поезд, завтра будет слишком поздно..." И я помчался на вокзал с гордой улыбкой, без чемоданов, почти без денег, с одной только верой. Я не опоздал и покинул Город.
Сколько же лет назад?
А теперь я брел среди развалин некогда счастливого Города. Что случилось здесь? Вот в этом саду дети гонялись за собаками. А тут был дом старого друга. Вот тут, на месте этой дымящейся воронки.
Я шел, загипнотизированный взглядом бездонных провалов, когда-то бывших окнами живых домов. Из пустоты дверных проемов что-то невидимое, огромное вкрадчиво нашептывало: "Поздно... Нет прощения... Те, кого здесь нет, не вернутся..." Несколько раз я подавлял сильнейшее желание кинуться бежать к машине и гнать дальше, дальше, дальше отсюда.
На одной из улиц, возле уцелевшего маленького дома я увидел старика. Он сидел в садике, на скамейке у врытого в землю стола, и читал толстую книгу. Заслышав шаги, он поднял глаза. Я испуганно замер, а он долго всматривался в меня, старик, сгорбленное существо с морщинистым лицом и клоками седых волос.
- Подойди, сынок, - наконец проскрипел он.
Я нерешительно приблизился.
