- Я устал от твоих побед. На какое-то время тебе удалось сделать твой мир и моим тоже, но это время кончилось, и я ухожу. Самая лучшая игра только игра, Коргулл. Но я благодарен тебе за подарок.

- Я не делаю подарков.

- Нет, я не имею в виду твой мир.

- У тебя есть то, чего нет у меня, и наоборот. Вместе мы могли бы стать непобедимыми.

- И ты умер бы от скуки... Прощай, воин.

Что-то дрогнуло, изменилось в воздухе - что-то, послушное воле Андрея Карелина. Усилие, которое он сделал, было похоже на памятное ему опустошающее усилие в Компвельте - такое же по внутреннему наполнению, но неизмеримо слабее. В фиолетовом бездонном мерцании он уходил прочь, он уже не был Коргуллом, он снова был Андреем Карелиным во плоти, и перед ним лежала смутная дорога, укрытая ковром опавших листьев.

Андрей оглянулся назад. Странно было видеть Коргулла извне, гордого и одинокого на вершине скалы. И прежде чем Андрей шагнул на дорогу, прежде чем Коргулл и Кригсвельт навсегда пропали для него в тумане, ему показалось, что воин-киборг кивнул ему на прощание... А может быть, и улыбнулся.

26.

С наблюдательного пункта Айсмана, оборудованного в тройной развилке гигантского дерева метрах в тридцати над землёй, событие выглядело гораздо эффектнее. Фигуру Коргулла внезапно окутало фиолетовое свечение, потом оно приняло форму веретена, вокруг него вращались плоские искристые кольца. Почти невидимый в насыщенности яркого света силуэт завоевателя разделился на два, и эта вновь возникшая тень Коргулла сразу исчезла. Свет не померк, напротив, он стал ещё ярче и в одно мгновение разлетелся по всем направлениям миллионами стремительных лучей, как если бы Коргулл очутился в центре фейерверка. Лучи эти, образовавшие пронизанное ими световое полушарие, похожее на огромный одуванчик, быстро гасли один за другим, словно ветер срывал с одуванчика семена-парашюты. Когда погас последний луч, Коргулл по-прежнему стоял на скале, не изменив позы.

Немедленно Айсман открыл канал трансцендентной связи. Его не могли видеть и слышать снизу, но если бы и могли, это не имело бы значения. Магия помещала его внутрь вневременной капсулы-кокона. Для Айсмана это было упругим полупрозрачным барьером, за который слабо проникал взгляд. А вот для посторонних протяжённость сеанса связи выпала бы из времени.

- Фиолетовый свет, веретено и кольца? - переспросил Альваро Агирре, выслушав подробный доклад. - Это знак перехода.

- Но Коргулл здесь, и он ничуть не переменился.

- Коргулл там, но Андрея Карелина уже нет с ним. Он в Холвельте, мире Пустоты.

- Мир Пустоты?

- На самом деле это мир Покоя. Он называется миром Пустоты потому, что вплотную примыкает к последнему из тех миров, что доступны Мечу Единорога, служит его внешним воплощением и воротами в него - в Новельт, мир Ничто, мир абсолютного познания.

- Как может ничто быть абсолютным познанием? - у Айсмана начинались головная боль, тошнота, обычные спутники трансцендентных контактов.

- Ничто И ЕСТЬ абсолютное познание, - подчеркнул Агирре. - Ничто, понимаемое не как место, где ничего нет. Ничто, исключившее Бытие в самом себе, чтобы воплотиться в полноту всего Бытия. Сама Вселенная родилась когда-то из единственного элемента Ничто - а единственность была тогда всем, ибо считать хотя бы до двух было некому и нечего. Вспомните строки поэта, Виктор. "Что-то нужно для ничего, из ничего появляется что-то". Новельт, мир Ничто - это граница, это конец и начало.

- А за ним? - пробормотал Айсман, как зачарованный.

- Двери Вечности. Но они открываются только ключом Великого Шианли... Готовьтесь к переходу в Холвельт, Виктор.

- Учитель, - сказал Айсман, потирая ладонью ноющий висок, - я мог многое сделать для осуществления вашего замысла здесь, в Кригсвельте. Дальше моя миссия сведётся лишь к наблюдению. Так ли она важна?

- Вы хотите отказаться?

Головная боль накрыла Айсмана ослепляющей волной, потом чуть отступила. Какие-то неясные видения проносились в его памяти. Ночь, площадь, неверный свет факелов, человек на трибуне... Нельзя разобрать, что он говорит, слышен только голос, то вкрадчиво-убеждающий, то взлетающий ввысь, зовущий, увлекающий, завораживающий. Фюрер? Нет, это сам Айсман там на трибуне, это с него не спускает глаз тысячеликая толпа, объединённая истовой верой.

Как смотрели на него люди Тоа, когда он взошёл перед ними на скалу! Как покидало их лица сомнение, как уступало место сначала желанию поверить, а затем и претворению желания в чувство! Они смотрели на него, на Айсмана, который всегда был изгоем, парией, отверженным, который привык видеть совсем другие взгляды, направленные на него - в лучшем случае испуганные, в худшем презрительные.

- Да, я хочу отказаться от миссии, - медленно проговорил Айсман. - Я не предаю вас, Учитель, ведь и впрямь моя роль отныне становится слишком незначительной для вас, ей можно пренебречь. Я остаюсь на Хэйтросе. Здесь войска Коргулла, и мои люди полагаются на меня, они нуждаются во мне.

- Я не ослышался, Виктор? - в голосе Агирре звучал не столько сарказм, сколько искреннее удивление. - Вы отказываетесь СЕЙЧАС, когда до Великого Шианли остаётся пара шагов, не требующих от вас вдобавок почти никаких усилий? Вы предпочитаете стать вождём дикарей на захолустной планетке, а может быть, и погибнуть в первом же бою с Коргуллом?

- Да, - ответил Айсман и ничего не добавил.

- Что ж, - произнёс Агирре после долгого молчания, и как показалось Айсману, с настоящей болью. - Мне жаль. Совсем не таким видел я ваше будущее. Но вы правы, это не предательство, а в выборе вы вольны. Прощайте, Виктор.

- Мы больше никогда не встретимся? - вырвалось у Айсмана совершенно непроизвольно.

- Не знаю.

И всё. Барьер вневременной капсулы пропал, освобождая дорогу ветру, шуму листвы, рокоту боевых машин Коргулла в отдалении, крикам лесных птиц. А мысли Айсмана уже целиком занимал предстоящий бой - выиграть сразу невозможно, но надо показать завоевателю, что на Хэйтросе он столкнулся с достойным противником. И нельзя ли как-то использовать тут магическую силу Меча Единорога? Это тоже следует обдумать.

/"Не всякий человек, - сказал бы по этому поводу Марко Кассиус, находит то, что он ищет, ибо не каждому ведомо, что же ему действительно нужно. Но когда он увидит, наверняка узнает, не правда ли?"

Впрочем, быть может, он так и сказал./

27.

Только что кончился слепой теплый дождь, и разноцветные листья, устилающие дорогу под ногами Андрея Карелина, были мокрыми. Солнце клонилось к закату, ветер стирал с темно-синего неба последние облака, лишенные теперь тяжелой влаги. Облетевшие листья напоминали о конце лета или о ранней осени, но трава зеленела ярко, как весной, а многие деревья совсем не пожелтели.

Вскоре дорога, петляющая в лесу, вывела Андрея к берегу неширокой реки. Сузившись до тропинки, дорога сбегала к самой воде и терялась там среди камней и песка. Андрей шел вдоль берега, наподдавая камешки носком ботинка.

Вокруг не было никаких признаков человеческого жилья... Но впереди, на освещенном солнцем пригорке стоял небольшой деревянный домик - три окна, крылечко, покосившаяся скамейка возле него. Каким-то радостным теплом веяло от этого домика, словно он был картинкой из детства, сотканной из неповторимых счастливых мгновений.

- Андрей! Андрюша! - послышался в промытом дождем воздухе женский голос. - Иди скорее, я тебе пирог испекла...

Андрей силился вспомнить, где он слышал этот голос раньше. И слышал ли вообще? Как будто да... Но голос мог идти не из полузабытого прошлого, а из будущего, которое тонуло в волнах вероятностного тумана, или принадлежать несбыточным странам воображения. Услышав его теперь, Андрей обрадовался, ему захотелось сразу бежать на зов, как мальчишке, каким он был когда-то. Свободный, с удивительной легкостью во всем теле, он взлетел на пригорок, не чуя ног.

В маленьком садике у дома с влажным стуком падали с веток перезрелые сливы, иногда с яблони срывалось увесистое краснобокое яблоко. Но странно на грядках подмигивали из-под листьев ягоды клубники, дальше на колючих кустах заманчиво светилась красная и желтая малина. Ведь кажется, клубника созревает в начале лета, малина потом, а яблоки и сливы уже под занавес, к осени? Но может быть, такие разные бывают сорта?