Он пошёл обратно к шитику за посудой. За спиной его кто-то из мужиков хмыкнул. Мужики, судя по одёже и выпивке, были заводские, никонианцы. Зато здешний народ, до которого не дошли пугачёвцы, сохранил добродушие и приветливость, что калёным железом были вытравлены у тех, по кому прокатилась телега бунта. Говорят, в Кусье́ до сих пор на дверях в избах и засовов не делали, а если уходили куда – только батожком дверь припирали. В Кашке давно на ночной стук в ставню сначала ружьё из запечья вынимали, потом спрашивали, кто пришёл.

Осташа сам своей берестяной уточкой налил себе ухи и присел у костра, по-татарски скрестив ноги.

– Меня дядей Федотом зови, – сказал артельный. – А ты куда правишься, в Усть-Койву?

– А что, книзу-то я в Кын попаду?

– Не кудакай, дорогу осе́туешь, – сказал Федоту мужик помоложе, в залатанном армяке.

– Зубастый парень, – одобрил артельный, широко улыбаясь.

– А мы, кержаки по-вашему, на Масленицу в Баронскую не ездим, потому и зубастые.

Мужики заржали. Строгановские и демидовские на Масленицу устраивали кулачный бой на льду Межевой Утки, как раз между деревней Баронской и пристанью Усть-Утка. В этом году, говорят, строгановским набили рожи и весь лёд был засыпан выставленными зубами.

– Мы чего тебя попросить-то хотели, – приступил артельный. – Коли ты в Усть-Койве будешь – найди, слушай, там нашего мужика, Афанасием зовут. У него ещё бородища вся чёрная, а голова как снег. Скажи ему, что Федот Михеев просит соли привезти фунтов пять. Соли, понимаешь, нам надо.

– Как же это вы, дядя Федот, в Рассольной – и без соли?

– А что – Рассольная? Одно название! – обидчиво сказал молодой мужик с заплатами. – Здесь соль-то добывали, считай, при Анике Фёдоровиче, а это когда было? Трубы, что тогда навертели, все сгнили, не найти. И солонцов-то уже не найти, не то что труб. Зверьё распугали, а без зверя как? Самим землю жрать – пробовать? Да и цырно́в у нас ни единого нет рассол выпаривать, да и не солевары мы.

– Нам, парень…

– Осташа меня зовут.

– Нам, Осташа, соль нужна медвежатину засолить, – пояснил Федот Михеев. – На кашу-то у нас и так хватает. Ерана знаешь, пермяка? Вот Еран нам вчера целого медведя подарил. Мы пока что мясо в ручей положили, но ручей в дорогу не возьмёшь. Засолить мясо надо.

– Это как это «медведя подарил»? – изумился Осташа. – Целого медведя – за здорово живёшь? Не бывает такого, мужики!

– Еран его раненого под Гусе́льным бойцом добил. Осмотрел и решил, что хозяин человечину ел. Вот и отдал нам даром, как падаль.

– А с чего он взял, что медведь человечину ел?

– Брюхо у него ножом пропорото было. Значит, подмял косолапый человека, а человек успел его порезать. А мы думаем, что не жрал медведь человечину. С пропоротым брюхом не до жратвы ему стало. Напал на человека, заломал и бросил.

– А не колдуна ли Еран вам подсунул? – засомневался Осташа. – Под шкурой-то красной рубахи не было?

– Ну, ты, парень, страстей нагонишь… – даже обиделись мужики. – Хочешь шкуру посмотреть? Акулина, проводи его.

– Медведи-то раньше людьми были, – наставительно заметил Осташа.

– Ну-ну, ага. А в собак сатана за обжорливость превращает…

Осташа отставил чашку и поднялся. Баба повела его в лес. Она тоже была пьяненькая, а потому и молчала, чтобы себя не выдать.

На опушке поляны на разлапистой берёзе висела скоблёной мездро́й к солнцу и сохла растянутая медвежья шкура. Осташа развернул скрученный край брюшины и увидел в шкуре два небольших разреза. Мех вокруг них был чёрный от спёкшейся крови. И вправду медведя били ножом в живот. А мездру мужики выскоблили худо, но всё ж прилипших лохмотьев красной рубахи на ней видно не было.

– И что, никакого слуха не прошло, что медведь на человека кидался? – спросил Осташа, когда вернулся обратно и уселся у костра. – Никто не пропадал? Мертвяков не находили?

– Мы по лесам-то особо не шастаем, не вогулы, – ответил дядя Федот. – Да и опаска. На Гусельном, говорят, часто медведей видят, нам туда лучше не соваться. Так что никого не находили. И слуха, что человек из лесу не вернулся, тоже не было. Пёс его знает, где медведь ножа отведал.

– Да уж… – Осташа выдрал клок травы и стал протирать свою чашку. – А вы, мужики, значит, обмываете приобретенье?

– Нет, не то. Мы, видишь, решили от артели отколоться. Хоть нас, мужиков, в Рассольной всего-то по четырём рукам сочтёшь, а вот решили, и шабаш. На барках, на лесопилке много не заработаешь. Пойдём руду ломать. – Дядя Федот подгрёб в костёр щепок.

– Федот Петрович горку рудную нашёл, – пояснил молодой мужик. – Сбил нас в артельку малую. Мы ему окла́дную выставили.

– А много на руде заработаешь? – простодушно спросил Осташа, и мужики засмеялись.

– Какой оклад возьмёшь, столько и заработаешь, – пояснил дядя Федот. – Побольше, чем здесь на плотбище. А сколько – не спрашивай. Не принято у нас отвечать.

– Понятно, – кивнул Осташа. – И где же эта горка рудная?

– На Тесо́вой речке, – ответил дядя Федот и хитро сощурился.

– А что это за речка Тесовая? Не слыхал о такой. Где она?

– Где я затёсы поставил, вот там и она.

– А-а, тайна, значит, – догадался Осташа.

– Конечно, тайна. Разболтаю – так кто другой ушлый объявит руду своей, и плакал мой оклад.

– А как ты, дядя Федот, руду находишь? Вроде все горки одинаковы… Всякий раз, что ли, дудку бьёшь?

– Зачем же сразу дудку бить? – улыбнулся довольный Осташиным вниманием дядя Федот. – Так сто лопат изотрёшь, прежде чем на одну лопату железа добудешь. Правила есть свои, как и у вас, пристанских. Хитрости разные. Я-то вот просто по вы́скирам щупом тычу, где руда голос подаст. А дед у меня всю тонкость знал. Мог руду и по блеску речного песка-сверкуна́ определить; и в ручьях, что над рудой текут, говорил, вода кровью на вкус отдаёт; и по затёсу на стволе определял, что за порода под корнями у дерева; и по мху. Жаль, я так не могу. Но уж как могу – так не спускаю.

– А не жутко руду в дудке ломать? Я один раз только голову в кы́чку засунул – так оттуда прямо могильным холодом дохнуло.

– Жутко, парень, – согласился дядя Федот. – Ну да мы стараемся близкую руду работать, чтобы рудник просто ямой был. В дудке-то крепёж уставить и вандру́тами распереть – так половина сил уйдёт. Да и сгибнуть можно в дудке от воды подземной. Это уж когда прижмёт – в дудку-то лезешь. А так нам солнышко-то любо, под землёй ещё належимся. А ты, Остафий, коли пристанской, так шитики, наса́ды умеешь ведь ладить, да? Пошли с нами в артель. Мы будем руду ломать да на медве́дках дробить, а ты будешь лодки строить и возить руду в Кусью. Плату – по справедливости. Давай, а? Парень ты, вижу, крепкий.

– Спасибо, конечно, дядя Федот, но я с Чусовой – никуда.

– А кто ты там, на пристани?

– Сплавщик.

– Да ну?!.. – дружно изумились мужики, с уважением глядя на Осташу. – Такой молодой – и сплавщик?

– Я с малолетства хлеб с плесенью ел, хорошо плаваю, – усмехнулся Осташа. – Вы к моим летам добавьте ещё те, что у меня отец и дед на скамейке простояли, – мало не будет.

– Понятно, значит – потомственный… – Дядя Федот покачал головой. – Лихое дело у вас. Ведь всякий сплав по кромочке ходите. Вам голову сломить – как шапку сронить.

– У нас, у коренных, кровь такая – шальная. Мы же, сплавщики исконные, род свой ведём от чусовских казаков, от дружины Ермака Тимофеевича, – убеждённо сказал Осташа. – Сами-то вы, мужики, пробовали хоть раз себя на сплаве?

– Нужда ещё в бурлачество не гнала, а по доброй воле кто ж к бесу в зубы полезет?

– Ты лукавого не поминай, дядя Федот… А лучше хоть раз попробуйте. Кто хоть раз с Чусовой по весне схлестнулся – навек запомнит. Всю жизнь тянуть будет снова и снова себя испытать.

– Испытать… – усмехнулся один из мужиков. – Это не себя испытать… Это как к хмельному пристраститься. – Он цокнул ногтем по боку стоящей рядом долблёной баклаги. – Коли пристрастился – за бороду не оттащишь.